Поднимаясь по склону холма, тропинка выходила из леса, а дальше, расширяясь, вела к лугу, и её конец терялся где-то в траве.

Брассак остановился, я подошла к нему. Мы стояли на вершине холма, который бросал тень на всю долину. Первое, что я заметила, это ручей — он был, как лучик солнца посреди лесов и лугов.

Брассак сказал, что этот ручей начинается из земли, прямо под нами, у подножия холма, между двух каштанов. Я посмотрела налево, но отсюда дома Брассака, скрывавшегося за лесом, видно не было. Зато соседний дом на правом холме было видно отлично. Низкий и серый, он был построен немного покато прямо на лугу. Точно под ним росли сосны, которые словно ограждали дом от нежданных гостей.

Долгое время Брассак молчал. Он достал платок и вытер лоб. Дыхание его стало прерывистым. Он смотрел на долину. Переведя, наконец, дух, он спросил, нравится ли мне этот пейзаж. Я кивнула головой и показала в сторону самого маленького холма по центру долины, спросив, для чего служит эта конструкция на вершине холма, под соснами. Брассак объяснил мне, что это полуразрушенный дощатый барак, а потом добавил:

— Всё, что вы видите там жёлтого — это площадка для игры в шары[9]. Она ещё не слишком заросла травой, потому что почва там твёрдая, а в низине — каменистая.

Должно быть, у меня было очень изумлённый вид, так как Брассак вдруг рассмеялся и сказал:

— Вас это удивляет? Не вас первую. Все, кто видят эту площадку, удивляются.

И тут произошло что-то необъяснимое — Брассак прекратил смеяться, и его лицо почти окаменело.

Я выждала секунду и снова стала его расспрашивать об этой площадке. Опомнившись, он смотрел на меня удивлёнными глазами, как будто я его только что разбудила. Задумавшись на мгновение, он сказал:

— Надо наполнить мешки… Когда-нибудь я расскажу вам. Расскажу про площадку для игры в шары и про ферму внизу.

Я посмотрела туда, куда он мне показывал. Дом был скрыт за деревьями, но можно было разглядеть одну стену и макушку крыши.

Я и не настаивала. Я стала помогать ему собирать каштаны, но исколола себе пальцы и не могла делать это так быстро, как он. Его мешок был уже полон, в то время как мой — только наполовину. Но всё равно мне не было скучно.

Мы вернулись домой на склоне ночи, в компании собак, бежавших впереди нас.

Женщина нас уже поджидала. Он поставила ещё один прибор для меня. Два или три раза во время ужина у меня возникало желание заговорить о своём отъезде, но я не могла. Не знаю, что произошло, но я чувствовала, что об этом нельзя говорить здесь, за этим столом, в этой комнате и с этими людьми, просто нельзя.

Брассак снова говорил нам про своих собак. Я тоже рассказала несколько историй из своей жизни, связанных с собаками. А потом надо было идти спать, и я с большим удовольствием снова легла в эту замечательную постель.

Теперь я знаю, мне надо всё обдумать, нужно принять какое-то решение насчёт своего отъезда, но, думаю, лучше сделать это завтра, так как сегодня вечером я слишком устала.

Этой ночью я буду спать одна в этой чудесной постели. А это значит, что спать я буду в два раза лучше.

Вот уже больше двух недель, как я здесь. Верится мне в это с трудом. Иногда мне кажется, что я вот-вот уеду, а иногда я чувствую себя так, будто жила здесь всю жизнь. Так или иначе, могу сказать, что мне никогда не приходилось так долго отдыхать.

Нужно признать, что первые дни я была довольно вялой. Брассак сказал мне, что это из-за перемены воздуха. Без сомнения, это так, но, должно быть, это ещё из-за этой непривычной тишины. Я знаю, что это идёт мне на пользу, но иногда, оставаясь одна, я едва не задыхалась в этой странной тиши.

С того места, где находился дом, можно было увидеть всю долину. Это было очень красиво, да и пейзаж менялся ежечасно. И казалось, будто весь мир ограничивался этими холмами. Мне не было грустно, нужно было просто привыкнуть. По вечерам, например, особенно, когда небо было затянуто тучами, я чувствовала себя немного потерянной. И потом, кроме Леандра и Марии, я никого больше не видела. Только, в воскресенье утром, ещё лежа в постели, я вдруг услышала шум мотора. Я поднялась, подошла к окну и сквозь жалюзи увидела мужчину, который отвязывал от багажника своего мотоцикла большой мешок. Я поняла, что это Роже, сосед, о котором мне столько рассказывали, и снова легла.

Мне предстояло ещё много «встреч». Я имею в виду те вещи, что напоминали мне о детстве. Только теперь я воспринимала эти воспоминания не так тяжело, я привыкла к ним и не пыталась избегать. Это было бесполезно и вообще не казалось мне больше столь неприятным.

Ещё я очень любила солнце. Странно, но когда живёшь в городе, кажется, будто его вообще нет. А значит, можно было не беспокоиться о чувствительной коже. В любом случае, так мне казалось.

Мне было здесь очень хорошо, и это могло бы длиться ещё долго, если бы не это письмо от Марселя.

Конечно, я не могу сказать, что совсем не думала о Марселе. Только первые дни, когда я была в полусонном состоянии, он казался мне таким далёким, как в тумане, и я верила, что он ничего не сможет мне сделать. Но, вернувшись к реальности, я уже ничего не осмеливалась предпринять. Было слишком поздно. Я знала, если я вернусь в Лион после стольких дней отсутствия, моя жизнь превратится в кошмар.

И поэтому я оставляла всё, как есть. И с каждым днём понимала, вернуться мне уже нельзя.

Позавчера Брассак разбудил меня очень рано, и мы пошли в другую часть долины собирать каштаны. Небо было хмурым, и к 11 часам пошёл мелкий зябкий дождик. Мы вернулись очень быстро. Лес пах ещё крепче, чем обычно, и пейзаж под дождём совсем не казался мне печальным. Мокрые деревья блестели. Ветки сливались с небом. Склизкая грязь склеила опавшие листья, пару раз я чуть не упала, а потому смеялась, не переставая. Брассак бросил свою тачку и перекинул через плечо полупустой мешок с каштанами. Он запыхался, но, глядя на мои прилипшие к лицу волосы, смеялся вместе со мной. Собаки вереницей бежали перед нами с забрызганными грязью лапами и брюхом.

Когда мы вернулись, Мари засуетилась вокруг меня, повторяя, что я могу простудиться, и мне надо переодеться. Она обернула махровое полотенце вокруг чайника, чтобы согреть его, и протянула мне. Но мы шли так быстро, что я больше вспотела, чем промокла от дождя. Я поднялась наверх переодеться и спустилась уже в платье Марии, которое было в два раза больше меня.

Меня это очень смешило, и я едва не хохотала, но, войдя на кухню, я увидела, что Брассак смотрит на меня с беспокойством. Мария упрекала его за то, что он взял меня с собой, зная, что может пойти дождь, и я подумала, что он боится, как бы я не простудилась. Мне хотелось его успокоить.

— Не смотрите на меня так. Не такая уж я и неженка!

Он попытался улыбнуться, но я видела, что он делает это через силу. Он показал рукой в сторону стола. Он проделал это так медленно, словно хотел поднять тяжёлую ношу.

Я посмотрела на стол — там лежал конверт. Я удивилась, как это я его сразу не заметила, потому что он, как белое пятно, тут же бросался в глаза. Не знаю, поняла ли я тогда, что это письмо не предвещает мне ничего хорошего, но на мгновение мне показалось, будто его вовсе нет и не должно быть здесь, в этой комнате. Он был таким белым, что деревянный стол казался почти чёрным, углы комнаты — затемнёнными, и даже занавески на окнах выглядели серыми, почти такими же серыми, как небо.

Я подошла к столу и, не касаясь конверта, прочитала: «Мадемуазель Симоне Гариль, у месье Брассака, Луара (Рона[10]).»

Я тут же узнала почерк Марселя. Больше ничего определённого мне в голову прийти не могло.

Я взглянула на Брассака, потом на Марию. Стоя рядышком, они смотрели на меня вдвоём, не делая никаких жестов.