Страдалицу нашу теперь, наверное, обрядили. Хоть бы уж похороны прошли честь по чести! Семье положено сидеть справа от гроба, таков обычай, и ее, Кати, не посмеют бесчестить из-за того, что старуха Дечи да Аннушка прикатили на похороны, не посадят ее по левую сторону от покойницы, там места для дальней родни. Нет, Арпадик не допустит, чтобы ее так обидели. Она пристроится возле Жужики, тем более, что та боится покойников. Прошлым вечером, когда она приносила ужин Кати, то спросила, какие лица бывают у мертвецов. К тому же сегодня Жужика впервые увидит свою Бабушку, до сих пор так и не довелось им встретиться ни разу в жизни. Анжуй тоже наверняка будет на похоронах, станет небось рядом с Аннушкой, как есть старый дурень, ведь всем известно, что это он помог ей бежать девять лет назад. Только бы Розика не отлучилась куда, успеть бы шепнуть ей вовремя насчет ложки. Иначе беда! Если Аннушка заявится в дом после похорон да если станут ее чем потчевать, то она первым делом хватится своей ложки, а тогда что крику, что ругани не оберешься.

Сначала Прабабушка поинтересовалась, в какой класс она ходит и хорошо ли учится. На этот вопрос еще нетрудно было ответить: она отличница и учится в третьем классе. Любит ли она играть на рояле? Она не учится музыке. Дечи удивилась: ей помнилось, будто за дочерью в приданое дала она рояль Оскара; бедный Оскар, вот кто прекрасно владел инструментом; воспринимаешь как вывих природы, когда человек так разносторонне одарен! У Жужанны едва не сорвалось с языка, что рояль тот продали давным-давно, когда Мамуся была молодой еще, до замужества. Однажды в страстную пятницу, когда Дедушка собственноручно запер крышку рояля, чтобы никому не вздумалось осквернить торжественный день пустым бренчаньем, Аннушка, отыскав шило, изловчилась сломать замок, открыла рояль и забарабанила марш Ракоци, да еще и распевала при этом в полный голос, а когда Дедушка выпорол ее за ослушание, Аннушка сквозь слезы кричала, что ей лично хочется играть именно в страстную пятницу и что вообще не может быть такого дня в году, когда бы господь бог не радовался музыке, потому что музыка – это самое прекрасное и совсем не мешает оплакивать Христа, тем более что он уже мертвый и все равно ничего не слышит. Конечно, Сусу не скажет этого, такие вещи не принято говорить посторонним, а о самой Аннушке раз и навсегда запрещено говорить, даже с Прабабушкой. У Прабабушки губы накрашены помадой, брови и ресницы у нее черные, а волосы совсем седые. Интересно, заметил ли Дедушка, что их Прабабушка красится?

Должно быть, Прабабушка ужасно старая. Сусу завороженно уставилась на старческую руку с болтающимся на высохшем пальце тяжелым кольцом из червонного золота. Как не совестно нацеплять кольца на такую сморщенную птичью лапу? На шее у Прабабушки красовалась черная лента, расшитая бисером, сзади лента была завязана бантом. Зачем, спрашивается, повязывать на шею ленты? Дедушку эта лента определенно рассердит. У них в доме запрещено носить какие бы то ни было украшения. Ей, Сусу, Дедушка не позволил даже проколоть уши для сережек. У Аннушки было в детстве золотое колечко, и то, как она поняла, из-за этого кольца в доме вышли одни неприятности. Опять ей вспомнилась Аннушка, сегодня целый день она у нее из головы не выходит.

О чем бы еще поговорить с Прабабушкой? Сусу растерянно взглянула на старуху. Она уже успела показать ей свою куклу, игрушечного мишку, школьные тетрадки и даже вязание – Прабабушка на все рассеянно кивала, а ведь шутка сказать, в классе она единственная умеет рукодельничать. Мамуся научила ее. Есть в ее жизни и еще что-то, отличающее ее от соклассников: два раза в неделю, каждый вторник и пятницу, с четырех до пяти она ходит на уроки закона божьего. Папа ведет занятия в школе на улице Череп. Она ходит на уроки закона божьего и не скрывает этого, как другие дети; у них в классе почти все ходят, но тайком. А ей можно в открытую, потому что ее Папа не простой священник, а борец за мир. Знает ли Прабабушка, что такое борец за мир? Как спокойно она сидит тут и когда не расспрашивает ее, Сусу, о школьных делах, то сама говорит только о еде. А ведь Бабушка приходилась ей родной дочкой, как она Мамусе. Вот если бы она, Сусу, лежала в гробу, неужели бы ее Мамуся тоже рассиживалась в беседке и говорила о рисе с лимонной подливкой? Нет* она знает точно: Мамусе не пережить, если ее дочка вдруг умрет. Я – все-все для нее, – Сусу вспомнился ласковый голос матери: «Кровиночка ты моя, ты для меня – все-все на свете!» Сусу чувствовала, что это не пустые слова, что так оно и есть на деле, и радовалась материнской привязанности.

Старая Дечи нашла Жужанну скучной. – Она показалась ей лишенной ребяческой непосредственности, чересчур уравновешенной и молчаливой. «Пресный человек!» – говаривал в таких случаях Оскар. Этот ребенок именно пресный, не умеет даже радоваться жизни.

Какие скучные люди подобрались в этом доме! Выходит, и кровное родство мало что значит. Вот хотя бы эта девочка, она – близкая родственница, внучка Эдит, ее единственной дочери, а стало быть, и для нее – плоть от плоти, – по Дечи не испытывает к ней никаких родственных чувств. Разве таким заморышем должна быть правнучка Оскара! Всему виной эти похороны – она поминутно вспоминает Оскара, будто воочию видит перед собой стройную, по-мальчишески хрупкую фигуру, его смоляные волосы. Скучища ей с этой правнучкой, и мать у нее такая же нудная особа; даже Эдит раздражала ее, и только Оскар один всегда и во всем оставался безупречным, умел и чувства ее будить до экстаза, и успокоить умел, как никто другой. Хорошо бы хоть одним глазком глянуть на Оскара, хоть разок услышать, как весело насвистывает он у себя в мастерской, или сидеть, поджидая его домой. «Ибо если мы живы, то живем ради Господа нашего, а если умираем, то умираем ради Господа…» – велели напечатать эти люди в траурном извещении. Неужели они всерьез так думают? Когда умер Оскар, она не заказывала траурного извещения: свыше ее сил было бы видеть напечатанным черным по белому, что его больше нет в живых. Оскар мог бы жить и поныне. Если бы Эдит родилась мальчиком и если бы она хоть каплю походила на него… Но нет, Эдит не унаследовала от отца ни одной черты. Собственно говоря, характером Кальман тоже не походил на Оскара, только она не разглядела этого сразу, просто вначале ее сбило с толку, что у Кальмана такая же стремительная походка, что он, как и Оскар, не носит шляпы и вместо сигарет также курит трубку. О нет, Оскар исчез, исчез бесследно, ничем не повторив себя в потомстве. Чем бы еще занять себя в обществе этой замухрышки? Все ее игрушки и тетради она пересмотрела, полистала учебники, аккуратно сложенные стопкой на дне лакового портфеля. Не удивительно, что восьмилетние дети утрачивают свою непосредственность, если они вынуждены учиться по таким кошмарным учебникам. Дечи сунула Жужанне ее портфель, откинулась в плетеном кресле и закрыла глаза. Пожалуй, я позагораю немного, пояснила она Жужанне, и та серьезно кивнула головой. Прабабушка пускается на те же уловки, что и Дедушка или тетя Кати. «Мне надо остаться наедине со своими мыслями», – заявляет Дедушка, устраиваясь в кресле, едва только после обеда его начинает одолевать сон. «Надо дать глазам передохнуть, касатка моя», – шепчет тетушка Кати, если все дела переделаны, а солнце печет. Прабабушка загорает. Ну и пусть себе загорает. Можно заняться уроками, завтра ей в школу.

Сусу выскользнула из беседки и, чуть отойдя, присела на скамеечку под окном спальни. Летними вечерами, когда солнце заходит поздно, они с матерью сумерничали здесь, на скамеечке, посередине ставилась рукодельная корзинка, откуда выпирали рваные чулки и простыни, отобранные к починке. Красивая красная корзинка была у Мамуси, Анжу собственноручно сплел ее когда-то. «Это скамеечка Язона, – любила рассказывать Мамуся. – Язон, фокстерьер, обычно вскакивал на скамейку и лаял на луну, если чуял недоброе; сюда же он забирался каждый раз на рассвете и терпеливо ждал, когда же наконец Аннушка проснется и выглянет из окна». Сама Жужанна не застала в доме Язона, но от Мамуси она знала историю собаки; когда Аннушка бежала из дому, песик еще долгие месяцы просиживал тут на рассвете; Язон тоскливо скулил и подвывал, пока однажды Папа в ярости, что пес не дает им спать, высунулся из окна и запустил в Язона гантелью и, как видно, покалечил его; пес перестал есть, уже не мог, как прежде, вскакивать на скамеечку, сидел понурившись, и настал День, когда Язон сдох. Сусу рада, что Язон погиб не на ее пазах, и как было бы хорошо, если бы сегодня ей не надо было идти на кладбище.