Трамвай миновал развилку на Госпитальной улице, н тут она увидела церковь – ту церковь, где прежде отправлял службы ее отец. Она высунулась из окна, чтобы не упустить подробностей. Ставни на окнах дома были закрыты, но калитка стояла приотворенной, и у входа Приемыш о чем-то разговаривал с Шоваго, с кантором. Приемыш страшно вытянулся за те годы, что они не виделись, и сейчас, облаченный в черный костюм, он казался еще более худым и угловатым. Взгляд его обратился к трамваю, скользнул по лицу Аннушки, но Приемыш ничем не выдал, что узнал ее; судя по всему, внимание его всецело захватил предмет разговора.
До квартала, куда она ехала, было неблизко, «Смоковая роща» начиналась у конечной остановки трамвая. После Тарбы вагон почти опустел, и те немногие пассажиры, кто ехал дальше, расселись поудобнее, разместив свои корзины и сумки под сиденьями. Похороны назначены на три часа, до тех пор у нее еще уйма времени.
Трамвай остановился возле казармы, и Аннушка насилу поверила своим глазам: в вагон вошла тетя Францишка, толстая, румяная, она ввалилась, пыхтя и отдуваясь, тетка нисколько не изменилась за то долгое время, что Аннушка не видела ее. В вагоне было сколько угодно свободных мест, но тетя Францишка уселась бок о бок с нею, направляемая каким-то безошибочным инстинктом, который неизменно в течение всей ее жизни ставил тетю Францишку в самые щекотливые ситуации. Аннушка слегка отодвинулась и, хотя по-прежнему не отрывала глаз от окна, все же почувствовала, что тетка уставилась на нее: узнала. Сейчас бы самое время сказать: «Целую руку» или: «Какой удар!» Но нет, не дождутся от нее благонравного «целую руку» и никаких сетований о смерти Мамочки. Аннушка едва сдержала улыбку, вспомнив давний случай: как-то, ей было тогда шесть лет, тетя Францишка обозвала ее несносной болтушкой. «Зато вы – паршивка!» – выпалила она возмущенно, и Анжу расхохотался за поленницей дров, он тоже терпеть не мог тетю Францишку. Еще две остановки, и тетка сойдет, ей нужно сойти у дровяного склада; с тех пор как умер ее муж, дядя Дюри, тетя Францишка живет здесь. В три часа им и так предстоит встретиться, возможно, еще и сидеть придется рядом; вот тогда она скажет тетке отчужденно-вежливое: «Добрый день!» В былое время она могла часами представлять себе, как было бы чудесно сказать тете Францишке «Добрый день!» вместо почтительного «Целую руку». Тетка и впрямь сошла у дровяного склада, но не сразу направилась к дому, а подождала, пока пройдет трамвай, и уставилась ему вслед. Откровенно говоря, Аннушке вовсе неохота желать тетке даже «доброго дня». Ничего она ей не желает, а уж добра – и подавно.
– Конечная остановка! – объявил кондуктор. Аннушка вышла.
Улочки здесь пошли уже, и дома поредели; чахлые тополя и немощные березки гнулись и трепетали под нежарким сентябрьским солнцем. В зелень крон были вкраплены желтые и ржавые тона, а листья на каштанах здесь уже пожухли. Папа рассказывал, что тут когда-то находилась летняя резиденция графа Туцци, а в графских оранжереях выращивали фиговые деревья. Все это было в незапамятные времена – после освободительной борьбы 1848 года. Лет шестьдесят назад графы Туцци вообще покинули город, а теплицы, по словам Анжу, городские власти перекупили у владельцев еще позднее, но после урагана в 1907 году от оранжерей и камня на камне не осталось. Теперь место Смоковой рощи заняли городские участки саженцев; в этом квартале живет Анжу.
На окраине не построили ни единого нового дома с тех пор, как она была здесь в последний раз. Рядами тянулись сплошь одни низенькие хибары – крыши чуть выше хлевов, а в пыли под низкорослыми шелковицами копошились ребятишки, босоногие и в одних рубашонках. На веревках, протянутых от забора к забору, пестрело скопище синих рубах и кальсон, латаных-перелатаных. Даже куры тут были какой-то особой породы: тощие, поджарые, взъерошенные.
Здесь, среди всех этих изгородей, выкрашенных в темный цвет, ей не заплутать и с закрытыми глазами. «Улица Гонвед, девять», – повторила она про себя, сворачивая вправо, и невольно вскинула взгляд. Там, наверху, за Смоковой рощей зеленел Кунхалом, в призрачно-разреженном осеннем воздухе он казался таким близким, что она могла бы точно сосчитать ряды винограда, хотя самый склон холма, занятый под виноградник и сад, был далеко, и немалый путь пришлось бы проделать пешком, вздумай она взобраться на Кунхалом. Было свежо, тянул тот легкий и влажный, чуть порывистый ветерок, без которого нельзя представить себе эту окраину. До Тисы отсюда было одиннадцать километров, и, если ветер дул с той стороны, вся окраина насыщалась запахами реки.
Аннушке стало жарко, она сняла плащ, накинула его на плечи. Навстречу ей бросилась собака, но не сделала попытки вцепиться в нее, только лаяла, и от усердия глаза ее готовы были выскочить из орбит. В живой изгороди была калитка, когда Аннушка вбежала в нее, пес поскреб лапами землю и принялся лаять ей вслед.
Улица Гонвед, девять. Дом, судя по всему, недавно покрасили, он стоял белокипенный, как молоко, а возле колодца и посейчас торчала оставленная там бадья из-под мела и сохла кисть. Плодовые деревья, наверное, вымерзли, и лишь с четырех углов дома четыре тополя как бы сторожили участок. Деревянную будку уборной обвили плети дикого винограда, и потому она больше походила на садовую беседку. За бочкой из-под купороса, в полукружье астр и львиного зева сидел Анжу в соломенной шляпе с обломанными полями на голове. Анжу сидел босой, между колен зажат пучок кукурузного лыка, старик плел тапочки. Она никогда не представляла себе участок Анжу таким крохотным; а в нем, пожалуй, не больше десятка метров вдоль и поперек. Собака, оставшаяся на улице, остервенело кидалась на калитку.
– Целую руку! – сказала Аннушка и, схватив сухую, жилистую руку Анжу, прижалась к ней губами.
Анжу постарел. Густые брови его стали седыми, резко обозначался череп, а лицо сплошь изрыла сетка морщин, и как будто только эта сетка его и сохраняла, не давала рассыпаться в прах. И хотя он сидел, все равно видно было, что годы согнули его и ростом он стал ниже. Аннушка помнила, как в прежние времена ревматизм, что ни осень, терзал его двухметровое тело, и всегда удивлялась, как это хвори под силу скрутить этакого великана. Теперешний согбенный старик лишь отдаленно напоминал прежнего Анжу, с кем девять лет назад она простилась на перроне вокзала. Анжу тогда было шестьдесят четыре – прямой стан и широкие плечи, стройный как тополь. Теперь же, в свои семьдесят три, он совсем одряхлел. Единственное, что сохранило былую живость и молодость, были его руки.
Аннушка отыскала возле печки скамеечку, вынесла ее во двор, села рядом с Анжу и стала смотреть, с какой колдовской сноровкой плетет он, сшивает, мастерит из кукурузного лыка обувку. Готовое лыко лежало рядом под рукой: некрашеные пряди желтого цвета и другие, отливающие темно-лиловым. «Соком бузины красил», – подумала Аннушка. В углу у изгороди и вправду раскрыл свои зонтики куст бузины. Сколько лыка они, бывало, красили вдвоем об эту же пору, в сентябре! Один лапоток был готов. Анжу перекусил нитку. Когда он захватывал нитку, Аннушка увидела, что и зубов у него осталось мало. Она сбросила туфлю и примерила лапоток на левую ногу. Обувка оказалась ей велика.
– Как погляжу, нога-то у вас не больно выросла, – проворчал Анжу. – Сесть бы на паперти да выставить ноги, глядишь, и подаст кто.
Это были первые слова Анжу. Аннушка засмеялась и принялась колотить по пыли босыми пятками. Наседка, крутившаяся у ног Анжу, испуганно отскочила в сторону. В воздухе закружилась пыль, прогретая солнцем, мелкая, желтая пыль, запах и привкус которой жили в ее памяти даже во сне; она просыпалась с неистово бьющимся сердцем, и слезы подступали к горлу, оттого что воспоминания о давно покинутом городе преследуют ее и поныне. Юбка ее запорошилась и посветлела от пыли, будто она побывала на мельнице. Аннушка принялась отряхивать пыль.
– Как же, выбьешь ее теперь! – буркнул Анжу. – Рассядутся тут в черном, будто грачи налетели. Нет, чтобы сразу нацепить мой передник! И молоко вас давно дожидается. Не забыли, поди, где взять его.
