— Тебя не интересует, как люди замуж выходят? — не отставала Бори.

— Нет.

— Вообще или именно эта свадьба?

— Вообще.

— И твоя собственная?

— Я не выйду замуж.

— Ни за кого?

Ютка утвердительно кивнула головой.

Печка разгорелась, блики пламени окрасили темно-синий Рудольфов ковер в багряно-красные цвета.

— Почему? — немного погодя спросила Бори.

— Потому что я — не человек.

Бори изумленно посмотрела на подругу, наполовину утонувшую в заполнивших комнату сумерках.

— А кто же ты?

— Пионерка. Общая нянька. Уличный детектив.

— Детектив?

— Ну да. Иду к тете Чисар — докладываю, что после праздников звено будет делать уборку в доме. Затем назначаю девочек тебе в помощь на дежурство. Потом говорю Чисар, что надо бы помочь одному человеку закончить школу, а другого, инвалида, хорошо бы устроить на работу с полным пансионом, чтобы он не торговал всякой ерундой, сидя на холоде, и не пьянствовал. Говорю же: я не человек, а уличный детектив…

Печка прогорает, в топке, словно огненное сердце, пульсирует только жар раскаленных угольков. Пора закрывать вьюшку.

— Я понимаю, — не сразу говорит Бори. — Кажется, понимаю.

— Уличных детективов не берут в жены, — заканчивает Ютка и встает. — Для уличного детектива достаточно, что он детектив. Правда ведь?

Никогда еще Ютка так не говорила, никогда Бори не видела ее такой. Словно подчиняясь какому-то приказу, поднялась и Бори.

— Ах, все равно! Уличный детектив не меняется. В ближайший приемный день он пойдет и доложит Чисар, что один мужчина в сто семнадцатом доме истязает собаку. Бедная собака. Жизнь длинна, и уличный детектив всегда найдет для себя какое-нибудь занятие. Поэтому я вполне серьезно говорю тебе: вовсе не обязательно всем выходить замуж…

Они захлопнули дверь квартиры Рудольфа, и Ютка, не зажигая света, хотя было уже совсем темно, всхлипывая на ходу, сбежала вниз по лестнице.

Вскоре вернулся с работы отец. Он не сразу пошел в квартиру, а долго стоял на площадке первого этажа и, прищурив глаз, придирчиво оглядывал все вокруг. Ютка, проглотив слезы, через силу улыбалась и уже совершенно спокойным голосом спросила:

— Нравится, дядя Карчи? Загляденье!

Карой Иллеш помолчал, затем спросил:

— Твоя работа?

— Ну что вы! Общая: Боришки и всего нашего звена.

Бори стояла, не смея поднять на отца глаза.

— Когда же это вы? — снова первым нарушил молчание отец.

— Прошлой ночью. Лучше всего получилось с подвалом. Там Бори сама наводила чистоту. До свидания, дядя Карой!

И Ютка убежала. Карой Иллеш не успел ни похвалить, ни поблагодарить ее. Уже в парадном она крикнула:

— Завтра Шуран дежурит! — и исчезла.

А отец и дочь остались вдвоем на площадке. Зеленели еловые ветки на крыше сарайчика; сложенный аккуратными кучками вокруг водосточного желоба лежал снег.

— Ночью! — тихо повторил отец, и в его голосе было столько радости и гордости.

Они вошли в квартиру.

Отец, видно, промерз на улице, и Бори поскорее приготовила чай.

«Как все в жизни сложно, — думала она, уже сидя за столом. — Даже самые простые вещи. Ну что, например, мы знаем с отцом друг о друге? Почти ничего. Да и разговариваем мы мало…»

Едва Бори успела помыть посуду, как в дверь постучали.

«Рано сегодня прилетела Гагара, — подумала Боришка. Только чего она стучит? Ведь знает же, где звонок».

Отец, стоявший поблизости от двери, отворил.

На пороге стояла госпожа Ауэр с целой охапкой одежды в руках. Она поздоровалась, но ни отец, ни Бори ничего ей не ответили.

— Можно? — с легкой обидой в голосе спросила госпожа Ауэр.

— Пожалуйста! — отозвался наконец Карой Иллеш, давая гостье дорогу.

Она была в каракулевой шубе; от нее приятно пахло духами; веки были подведены синевой: собралась идти с молодыми в ресторан. Среди прочих вещей в руках госпожи Ауэр Бори узнала платье Сильвии из белого креп-жоржета, ее же летний сарафан с нарисованными от руки роскошными драконами по желтому полю, нейлоновый школьный фартук, мохеровый пуловер с короткими рукавами и замшевую курточку.

— Дорогой господин Иллеш, — торжественно произнесла госпожа Ауэр и, поборов минутное замешательство, широко улыбнулась. — Сильвия посылает вот тут кое-что из своих вещей Боришке. Мы сегодня перебирали ее гардероб и пришли к выводу, что многое ей как замужней женщине уже не понадобится. И моя дочь решила подарить Боришке все лишнее. Ей эти вещи как раз впору, все они еще новые и модные…

Карой Иллеш, отступив назад, молчит. Госпожа Ауэр, улыбаясь во весь рот, кладет одежду на стул. Бори молча следит за ее взглядом. Действительно, все вещи хороши, ничего не скажешь. Если все сложить, на семьсот форинтов наберется.

— Сильвия ведь очень любила Боришку, — все еще улыбается госпожа Ауэр.

Бори не спеша вытирает руки, как делала это мать, прежде чем прикоснуться к какой-нибудь дорогой вещи, затем собирает со стула все дары Сильвии и отдает их обратно гостье.

— Скажите Сильвии, — говорит она госпоже Ауэр, — что я благодарю. Но мои родители достаточно зарабатывают, и, хотя мы не можем себе позволить покупать такие дорогие платья, у меня всегда есть что надеть. И вообще мы не ходим в одежде с чужого плеча.

Отец смотрит себе под ноги, и трудно оказать, что он сейчас думает. Госпожа Ауэр издает какой-то звук, нечто среднее между шипением и свистом, и пулей вылетает из кухни. Но дороге она роняет пояс от жоржетового платья. Бори поднимает и, догнав, отдает его ей.

Когда Бори возвращается на кухню, отец стоит и смотрит в окно, облокотившись на подоконник, так что видны лишь его спина и широкие плечи. Бори подготавливает полуфабрикаты к приходу тетушки Гагары и вдруг, подняв взгляд на повернувшегося к ней отца, видит его глаза и в них — чего не было, даже когда случилось несчастье с мамой, — слезы.

Отец раскрывает объятия, и Бори бросается к нему, прижимается лицом к его груди и слышит, как он тихо говорит:

— Боришка, ты вернулась?..

— Да, папа.

Телеграмму от Рудольфа с сообщением, что он приезжает после полудня, приняла Шуран. Бори в это время подметала лестницу. Шуран тотчас же отправилась наверх с ключами от квартиры инженера, чтобы протопить печь. Бори же помчалась покупать провизию: сначала в гастроном, потом в молочную. Тетя Гагара готовила им торжественный обед: сегодня из больницы выписывалась Штефания Иллеш! Повсюду так много народа. В молочной у Галамбош было застывшее, бесстрастное лицо, однако без труда можно было заметить, как у нее дрожат руки, да и все движения ее сегодня удивительно неловки.

Без четверти одиннадцать к дому подкатило два такси. Шуран, стоя у окна, вела репортаж:

— Цветов нет ни на одной из машин. Обычные такси. В первую садится госпожа Ауэр. На ней черный костюм и какой-то мех на шее. Черные туфли на «шпильках», круглая, сплетенная из фиалок шляпка. Очень мила. В руках букет. Появляются свидетели: их двое. Довольно потрепанные. Что-то я их никогда раньше не видела на нашей улице. Наверное, госпожа наняла их по десятке на нос. Бори, да подойди же хоть взглянуть! И как ты только можешь утерпеть?! У одного из них красный нос.

Бори едва прислушивается к репортажу; мысли ее заняты предстоящим возвращением матери. «За мамой теперь нужно ухаживать, как за малым ребенком», — думает она, и бескрайняя нежность охватывает все ее существо. На память почему-то приходит фото, где она еще младенцем изображена на коленях матери. И мама, на четырнадцать лет моложе, красивая, улыбающаяся, веселая, обнимает ее. «А теперь мама будет моим маленьким ребенком. На какое-то время».

— А вот и Сильвия! Шляпка из белых камелий, короткая, в два вершка, фата, белая плюшевая накидка. Туфли тоже белые. Очень хороша собой. Волосы распущены. Букет этих, как их… белых цветов на длинных стебельках. В «Резеде», наверное, заказали. Смотри, таких красавиц-невест редко доводится видеть. Ну, иди же, не будь аскеткой, будто голодающий йог! Иди, Сильвия, будь счастлива! (Бори накрывает стол.) Пишта Галамбош, еще бледнее, чем его нареченная, сел в машину к Ауэрам. Сильвию сопровождают два свидетеля. Но ты-то какова!..