Машина «скорой». В ней тесно, и она слегка трясет. Это уже другая картина, в ней меньше действующих лиц. Глаза у матери закрыты, кровь со лба стерли. Боришка помнит, как она заплакала, когда возник спор из-за того, что работники «скорой» хотели взять в машину только одного родственника. Но вмешался Рудольф. «Не оставлять же девочку одну в таком состоянии!» — сказал он. В конце концов в машину сели и отец, и она, и Рудольф. Рудольф держал ее руки в своих и старался согреть ее замерзшие пальцы. Отец не смотрел на нее: он не сводил глаз с мамы.

Ей показался долгим-долгим этот путь, а руки Рудольфа были сейчас для нее просто человеческими руками, а не его руками — руками любимого. В течение долгих месяцев до этого дня она столько раз старалась представить себе, что она почувствует, когда ее руки окажутся в ладонях Рудольфа, каково оно — пожатие его руки? И вот сейчас она ничего не ощущает… Обыкновенное ощущение, как если бы ей сжал руку кто угодно, кто утешал бы ее… Да ведь она больше и не влюблена в Рудольфа. Как странно!

— Я там оставил чемодан…

Это, наверное, сказал Рудольф отцу, потому что там ни у кого больше не было чемоданов. Кто-нибудь его отнесет в дом. В таких случаях обычно никогда не крадут. Наоборот, люди предельно внимательны, стараются хоть чем-то помочь… Хорошие людские качества именно и проявляются в такие минуты…

Травматологическая клиника. Сестра дает ей проглотить какие-то пилюли. Предлагает и отцу, но тот только качает головой. Двери приемного покоя плотные, с непроницаемыми, матовыми стеклами. Нет-нет да мелькнет за ними тень, наверное врача. Это уже врачи клиники, а не «скорой». Ни лица его, ни фигуры она пока не видела — только его тень.

Голос Рудольфа:

— Не беспокойтесь, все будет в порядке, у нас такая отличная хирургия! Вылечат!

В глазах отца застыл ужас. Ей он это сказал или отцу?

Ей. Теперь она вспомнила, обрывки картины как бы совместились. Вот она видит его лицо, обращенное к ней. Но раньше он всегда обращался к ней на «ты», а теперь на «вы», как со взрослой (она всегда хотела этого!). Но тут ей было все равно, совершенно безразлично. А всего несколько часов назад какое бы счастье это доставило ей!..

Тень за дверью…

Вот она обретает очертания, становится осязаемой, хотя слезы застилающие глаза, мешают рассмотреть доктора. От него пахнет йодом и эфиром.

— На редкость хорошо все обошлось! Она вне опасности. Теперь только терпение. Ей придется остаться у нас: перелом ноги… Ну, и несколько ушибов и ссадин. Никаких внутренних повреждений. Так что поезжайте домой и отдыхайте…

У отца вырвался не то глубокий вздох, не то смех, не то сдавленное рыдание…

Отец впервые взглянул на нее и покачал головой — ну конечно, на Бори же не было одето ничего теплого, да и отец был без пальто. На ней был спортивный костюм, в котором она была у Гагары, на отце — пиджак. Инженер снял с себя зимнее пальто и накинул ей на плечи. Оно доставало до земли ведь Рудольф высокий. Она стояла в его пальто, спрятав подбородок в воротник, и уже не дрожала. Отец выпрямился и посмотрел на инженера внимательным, оценивающим взглядом (так же он смотрел и на Миши при первой встречи; мол, что ты за человек?). Он не протянул Рудольфу руку, а положил ему ее на плечо — так поступал отец только с родными или с близкими друзьями, например с дядей Пети, крестным. Словно этим жестом он хотел бы и Рудольфа принять и свою семью. Только теперь ей это уже безразлично. Рудольф перестал существовать.

Автомашина.

Инженер пытается остановить какую-нибудь машину. Он сошел с тротуара на мостовую. Ему холодно без пальто. Чтобы согреться, он пританцовывает на одном месте, потирает руки. Но вот какая-то машина останавливается. Рудольф склоняется к водителю и что-то говорит ему. «Разумеется, садитесь!» — отвечает мужской голос. Сильвия обычно так подсаживалась в чужие машины.

Сильвия…

Она никогда больше не будет иметь с нею ничего общего. Но сейчас при мысли о Сильвии ей уже не было так горько, как несколько часов назад. После того что случилось с мамой, вся эта история с коварной Сильвией кажется ей такой незначительной.

Дверь в кухню так и осталась незапертой после того, как отец выбежал на улицу. У плиты стояла тетушка Гагара; на шум распахнувшейся двери она обернулась. Потом пили чай. Гагара налила всем в чай понемножку рома, и Боришке тоже.

Лица.

Супруги Года, Чаки, тетя Бодог, Дилл, тетя Чисар, Тоты, Габрик. Только от Ауэров никто не зашел. Место Ауэров на картине-мозаике пустует. Рудольф пьет чай; отец разговаривает с ним так же, как обычно с Миши. «Ничего, — говорит Рудольф, — уеду завтра. Завтра тоже есть поезд, так что я успею домой на праздники».

Новая картина, настолько странная и неожиданная, что даже боль в сердце несколько утихла: Варьяш с большой коробкой и Ютка с коробкой поменьше и сумочкой матери. В другой руке у Варьяша чемодан. Ютка шире открыла ему дверь.

— А, мой чемодан, — проговорил Рудольф, — я знал, что он не пропадет.

— Добрый вечер! — здороваются Ютка и Варьяш. Они стоят рядом, точно всю жизнь только и бывают вместе.

«В глазах Варьяша, когда он посмотрел на меня, нет и следа неприязни, — думает Боришка. — Скорее, в них сочувствие и опасение за маму…» Казалось, будто сам Миклош удивляется себе, переживая что-то необычное. Она думала, что Варьяш никогда не зайдет к ним после того, что между ними произошло. А вот он здесь, сидит рядом с Рудольфом, на перевернутом бачке для мусора и тоже пьет чай. И инженер обращается к нему на «вы», как ко взрослому. Сильвия, если бы увидела эту картину, как она сидит между Рудольфом и Миклошем, сказала бы, что это встреча прошлого и настоящего или прошлого и будущего! Но нет! Варьяш — это не прошлое, а Рудольф — не настоящее да и не будущее. Миклош никогда по-настоящему не был близок ей, так же как и Рудольф… А Ютка сияет. Она уходит вместе с Варьяшем, потом уходят и остальные. Снова пустота.

В комнате тепло: кто-то растопил печку, наверное Гагара. Отец берет ключ от парадного и выходит: одиннадцать часов — время запирать подъезд. Хорошо, если бы все жильцы были дома — сегодня ночью так будет некстати вставать, отпирать и закрывать парадную дверь.

Вот вернулся отец. Он убирает мамину сумочку в шкаф, соображает, куда можно было бы положить большую коробку, — некуда, разве что только в шкаф… Отец вертит ее в руках, смотрит на нее; коробка перевязана серебряным шнурком; его легко можно развязать. Впервые после случившегося он заговаривает с ней, но то, что он говорит, ей не совсем ясно, какие-то туманные фразы:

— То, чему бы она сама порадовалась… Подарок самой себе. За ним она и пошла.

Серебряный шнурок развязан на обеих коробках. Отец вынимает из одной и держит высоко на свету синее нейлоновое платье, точь-в-точь такое же, как и на витрине в «Радуге», а из другой — маленькие туфли на каблучках-«шпильках». И смотрит на Боришку.

Тук-тук-тук… — стучит сердце Боришки, и то, что она чувствует, острее и горше, чем та пилюля, которую ей дали в клинике…

Больше ничего не было сказано. Отец молчит. Она натягивает на голову одеяло.

Какие-то новые звуки? Ага, это отец заводит будильник — тоже необычно: мать всегда просыпалась сама и будила их обоих. Вот отец раздевается, слышны его шаги. Потом тишина. Отец останавливается на коврике перед ее диваном. Она вся напряглась в ожидании. Это, наверное, самые долгие мгновения в ее жизни. Более долгие даже, чем ожидания врача за той стеклянной дверью. «Отец ляжет, не пожелав мне спокойной ночи, — выстукивает Боришкино сердце. — Ему нечего мне сказать. Ведь мама пошла ради меня, чтобы купить синее платье. Если она умрет, если вдруг это случится, значит, мы убили ее: синее платье, снег и я…»

Но тут заскрипел диван — отец сел рядом с ней. Он не из тех, что любят целоваться да миловаться, но сейчас он притянул ее к себе и прислонился подбородком к ее голове. И комнате тихо, только слышится дыхание их обоих. Не слышно только дыхания матери, но им кажется, что они слышат его, пусть издалека, из клиники, но слышат его. «Папа со мною, — продолжает выстукивать сердце. — Еще несколько часов назад я думала, что он не любит меня. Но как давно что было!»