На всем Воксе таких книг не было больше нигде, и изготовили их специально для Посвященных. Это были главным образом исторические обзоры, собранные учеными и переведенные на простой английский и пять других древних языков. Насколько я могла судить, этим сочинениям можно было доверять. Турка заинтересовали и одновременно напугали десятки наименований, и я помогла ему отобрать несколько томов:

«Упадок Марса и марсианская диаспора».

«О природе и назначении гипотетиков».

«Гибель природной среды Земли».

«Принципы и судьба государственности Вокса».

«Кортикальные и лимбические демократии Срединных Миров».

Ну, и еще парочку. Все вместе должно было дать ему базовое представление о Воксе и о причинах войн, которые велись им в Кольце Миров. Я успокоила его, сказав, что названия фолиантов звучат устрашающе, но воспринять их содержание будет ему нетрудно.

— Неужели? — не поверил он. — Действительно, «кортикальные и лимбические демократии» — тоже мне трудность!

Так называются способы осуществления консенсусного управления, взялась ему объяснять я. Нейронное приращение и Сети всеобщего охвата делают возможными различные варианты совместного принятия решений. Большинство обществ Срединных Миров представляют собой «кортикальные» демократии, названные так потому, что в этих обществах установлено взаимодействие с корой человеческого мозга. Там при принятии политических решений используется коллективное мышление на основе предметной логики. (Турк же моргал, силясь не отстать от моей мысли, однако не перебивал.) «Лимбические» демократии, такие, как Вокс, действуют иначе: здесь Сети взаимодействуют с более примитивными участками мозга, создавая интуитивно-эмоциональный, а не чисто логический консенсус. Если совсем грубо, то в «кортикальных» демократиях граждане совместно рассуждают, а в «лимбических» совместно чувствуют.

— Что-то я не совсем улавливаю… Разве это такая уж принципиальная разница? Почему не общая кортикально-лимбическая демократия? Взять из двух миров?

Что ж, такие попытки предпринимались, Трэя изучала их в школе. Те немногие кортикально-лимбические демократии, которые удавалось создать, какое-то время неплохо функционировали, бывали даже идиллически мирными. Но рано или поздно проявлялась их внутренняя шаткость: почти всегда они деградировали в оцепенелые Сети, становились похожи на массовый суицид вследствие блаженного безразличия.

Нельзя сказать, что лимбические демократии оказались гораздо жизнеспособнее, — но я не говорила об этом там, где и стены умеют слышать. У этих демократий есть свои слабости, в частности, склонность к массовому помешательству.

За исключением нашей, конечно. Вокс — исключение из всех правил. По крайней мере так меня учили в школе.

Свои тревоги я держала при себе, чтобы не давать Оскару шанс меня одолеть. Но главное, не хотелось, чтобы Турк усомнился, что я — Эллисон Пирл, что хочу ею быть и останусь ею, пока меня не скрутят и не всадят мне «узел».

А ситуация была не такой простой.

Потому что ежедневно я просыпалась и засыпала с одним-единственным вопросом: вправду ли я Эллисон Пирл?

Если рассуждать без затей, то нет. Как я могу ею быть? Эллисон Пирл жила и умерла (предположительно) на Земле десять тысяч лет назад, когда Земля еще была обитаемой планетой. Все, что от нее осталось, — пара гигабайтов каким-то чудом уцелевших дневниковых записей. Она начала делать их в десятилетнем возрасте и без видимой причины оборвала в 23 года. Трэя усвоила всю эту информацию (вместе со всевозможными подробностями жизни в XXI веке) корой головного мозга и лимбически — как информацию и личностные особенности. Конечно, Трэя никогда не считала себя настоящей Эллисон Пирл. Но Эллисон Пирл сидела, как прописи, глубоко в ее мозгу. Сеть поселила Эллисон Пирл в душе у Трэи, но возвела между Эллисон и Трэей строгие барьеры.

Строгие, но не непреодолимые. Я свято хранила свою тайну, никому ее не выдавая: еще до поломки Сети, до того, как взбунтовавшиеся фермеры уничтожили мой «узел», Эллисон проникла в кровь Трэи. Трэя не возражала против этого и не жаловалась своим начальникам на то, что с ней происходит. Она сделала это подспудное просачивание Эллисон Пирл в собственную повседневность своей тайной — постыдной тайной, поскольку в Эллисон было много такого, чем Трэе самой хотелось бы обладать.

Трэя была послушной, Эллисон — непокорной. Трэя стремилась подчинить свою личность необъятной личности Вокса, а Эллисон скорее бы умерла, чем пошла на такое. Трэя верила всему, что слышала из уст непогрешимого начальства, а Эллисон принципиально не доверяла всем вышестоящим.

Но даже не в этих различиях была суть дела. Можно сказать, что благодаря Эллисон Трэя начала открывать для себя возможность критического отношения, неповиновения и сопротивления.

Поэтому теперь, когда дверь между Трэей и Эллисон оказалась настежь распахнутой, во весь рост вставал вопрос: кто я — Эллисон или Трэя, ставшая Эллисон?

Нет, не первое и не второе. Я нечто третье, я сама по себе.

Я — то, что я сама сложила из всех этих несочетаемых частей, и все мои воспоминания, настоящие и виртуальные, — только мои. Вокс выращивал обеих, Трэю и Эллисон, но не учел последствий такого сочетания. Да пусть он провалится, этот Вокс! Это и была та ересь, которой всегда сопротивлялась Трэя, но о которой беззвучно молил голос Эллисон: пусть провалится этот постылый Вокс со своей тихой тиранией, со своей замороженной религией-мечтой, со своим малодушным наваждением — гипотетиками! А главное, с безумием, заманившим Вокс на загубленную Землю. Ко всем чертям то неизлечимое безумие, что вот-вот начнет бушевать на борту.

К чертям Вокс! И да будет благословенна Эллисон Пирл: не будь ее, я не смогла бы даже вымолвить что-то такое.

Свои скальпели Оскар спрятал, но с намерением склонить меня к операции не расстался. Он обрабатывал меня чужими руками, сталкивал меня с людьми, отказ говорить с которыми был для меня невозможен, — с прежними и нынешними друзьями Трэи, с ее родней.

Они ведь были и моими друзьями, моей родней, хотя сама я была уже не той, кого они знали, и тем более не той, кем они хотели меня видеть. Мое человеческое естество страдало от их непонимания и их уныния.

Однажды Оскар привел мою мать (то есть мать Трэи). Мой отец (отец на Воксе) работал на стройке и погиб при обвале стенки тоннеля вскоре после моего рождения. Меня растили мать и тетушки, которых я любила не меньше, чем они меня. Во мне осталось достаточно от Трэи, чтобы не потянуться к женщине, в чьих объятьях я так часто получала утешение, чтобы, глядя прямо в перепуганные глаза, твердо заявить: нет, ее дочь не умерла, она просто переродилась, сбросила невидимые, но несносные оковы. Ничего из сказанного мной та не поняла и спросила: «Ты не хочешь приносить ПОЛЬЗУ? Ты уже не помнишь, что значит быть членом семьи?»

Я это помнила, и очень хорошо. Вместо ответа я сказала, что по-прежнему ее люблю. Сказала правду. Но это не стало для нее утешением, и не могло стать. Она лишилась дочери. Трэи не стало, ее место заняла я — упрямый монстр. Сказав, что люблю ее, я сразу увидела по ледяному выражению ее лица, что она теперь меня ненавидит, по-настоящему ненавидит, что она любит не меня, а ту тень, которую я перестала отбрасывать.

Что ж, возможно, она и права. Никогда мне не быть той дочерью, которую она знает. Уж какой я стала, такой стала. Я была той, что звалась Эллисон, Эллисон, Эллисон Пирл. Я повторяла это про себя шепотом еще долго после ухода матери.

Идти с такими переживаниями к Турку я не собиралась. У него своих забот хватало. Гордо сохраняя стоическое настроение «будь что будет», он уже одним этим заслуживал уважения. По существу ему было очень одиноко здесь, он должен был ощущать себя чужаком, оказавшимся в чужих до ужаса местах. Мы жили с ним в соседних комнатах, и по ночам меня будили его шаги или бормотание. Его терзали неведомые мне страхи. Мне казалось, что он, вероятно, чувствует себя пленником сна, сознающим все безумие привидевшегося сюжета, но неспособным вырваться и вернуться в здравую реальность.