- Я ваш лечащий врач. – очкарик полез лучом тонкого фонарика Катьке в глаз. – Пантонов Юрий Юрьевич.
- Гандонов ты, а не Пантонов, - криво улыбнулась Катька. – Это меня Квакин сюда упек, чтоб детей после развода не забрала, да? Говори, гнида очкастая.
- Зря вы так, Катерина Алексеевна, - он удовлетворенно причмокнул. – Муж ваш тут совершенно ни при чем. Вы отдыхайте пока. Завтра будем снимать повязки.
- Повязки? – Катька попыталась скосить глаза из стороны в сторону. Получилось не очень. То есть, совсем не получилось. Как будто веки заклеили скотчем. – Слышь ты, нус-гнус, я щас милицию вызову.
Очкарик захихикал и пошаркал ботинками к выходу.
- Подожди, миленький, - быстро зашептала Катька. – Как там тебя, Юрий Юрьевич? Отвяжи меня, Христа ради. У меня детки маленькие дома. Что хошь для тебя сделаю, только отпусти.
- Завтра, Катерина Алексеевна, - стоя в дверном проеме, он показался Катьке похожим на артиста из недавно просмотренного сериала. – Всё завтра.
Дверь захлопнулась, гулко разбудив заснувшее эхо.
В носу у Катьки защипало, как в детстве, когда мама незаслуженно отлупила ее. Сейчас, как и тогда, хотелось держаться, быть сильной, вырасти и отомстить всем своим врагам. Но, как и тогда, слезы лились ручьем. Всхлипнув, Катька забылась беспокойным сном.
Яркий луч лампы бил в глаза, проникая прямо в мозг.
- Екатерина Алексеевна, - бритый наголо мужик в расстегнутом пиджаке тряс ее за плечо. – Очнитесь! Да, очнитесь же! Пантонов, ты ж говорил, что она готова?
- Да готова она, - Катька услышала знакомый голос. – Все показатели в норме. Прикидывается.
Бритый хлестко ударил Катьку ладонью по щеке. Искры сыпанулись из закрытых глаз Катьки, заставив их открыться.
- Так-то лучше, - удовлетворенно поскреб лысину бритый. – Очухалась?
- Вы кто? – шевельнула губами Катька.
- Мы то? – бритый сел за стол, аккуратно собрав в стопку листы бумаги. – Мы, милочка, госбезопасность. Слышала про такое?
- Слышала, - согласно закивала Катька. – А где мои дети?
- Дети твои в надежном месте, - бритый подтолкнул к ней стопку бумаг. – Вот, посмотри, детки твои на природе отдыхают. А от того, как ты нас будешь слушаться, зависит то, как быстро ты с ними встретишься. Ферштейн?
- Ферштейн-лихтенштейн, - забормотала Катька. – Это что, я в 37-й год попала? Или тут кино какое снимают?
- Ага, кино, - бритый грузно поднялся из-за стола и, перегнувшись через столешницу, ткнул пальцем прямо Катьке в глаз. – А я Ален Делон в главной роли.
- Тимофей Игнатьич, - укоризненно заблеял очкарик. – Вы так всю мою работу насмарку пустите.
Катька молча плакала, прикрыв глаз ладонью.
- Итак, - бритый опустился на стул. – Если приоритеты расставлены, можем начинать. – Квакина! – рявкнул он. – Сюда смотреть!
Катька ойкнула, преданно глядя на него.
- Значит так, Катерина, - бритый раскрыл папку. – Ты ни в чем не виновата. Ни ты, ни твои дети. Все матушка-природа замутила, когда создавала тебя. – Он придвинулся ближе вместе со стулом. – Тебе никогда не говорили, на кого ты похожа?
Катька обрадованно закивала.
- На папу, на кого же еще? Все говорили.
- Дура, - хлопнул по столу бритый. – Пантонов, зеркало.
Очкарик услужливо склонился перед Катькой, держа на вытянутых руках большое зеркало.
«Видно бритый этот большой начальник», - подумала Катька, скосив глаза в зеркало. – «Раз доктор ему так прислуживает».
Из зеркала на Катьку смотрело знакомое до боли лицо. Но это была не она.
- Кто это? – выдохнула Катька. – Что вы со мной сделали?
- Это заслуженная артистка России Крановская, - бритый махнул рукой в сторону Катьки. – Узнаешь, Екатерина Алексеевна? Или теперь тебя будем называть Ириной Алесеевной? Как Крановскую, а?
- Еще раз, Катерина, - бритый устало потер переносицу. – Подходишь к юбиляру, хрипишь про свое больное горло, сокрушаешься, что не можешь петь в его честь и предлагаешь компенсировать незадачу страстным поцелуем.
- А если он не согласится? – в который раз переспросила Катька. – И что это за яд такой, что на меня не действует, а на него подействует?
- Нет такого мужика на просторах нашей родины, - рассмеялся бритый. – Кто не хотел бы трахнуть молодую, но знаменитую артистку.
- А жена его что подумает? – Катька поправила волосы. – И ну, как не даст поцеловать-то?
- А это уже твоя проблема, - бритый посмотрел на часы. – Хочешь увидеть своих деток живыми и здоровыми, улучи момент, чтоб его мымры рядом не было. Всё, пошли, - коротко бросил он в рацию.
- Пятый, пятый, - рация хрипела, сбиваясь на свист. – Где артистка?
- Ищем, - прохрипел пятый коротко.
- Ищем-свищем, внимание всем! Артистку - ноль-десять. Повторяю, артистку – ноль-десять. Как поняли меня, прием?
- Второй, понял.
- Третий, понял.
- Четвертый, понял.
- Пятый, понял.
- Расчет окончен, - подытожил бритый, нажимая на кнопку мобильного. – Эх, Катя-Катерина, не проста оказалась, сучка. – Петя? Да, я. Ты детей выводи на прогулку. Как нет? Кто забрал? По чьему приказу?
- Екатерина Алексеевна, вы не волнуйтесь, - помощник президента оказался ниже, чем в телевизоре. – Дети вместе с вашим мужем будут ждать в вашем новом доме. Программа защиты свидетелей есть и у нас. Придется вам выступить в суде. Вы у нас главный свидетель.
- Скажите, - Катька посмотрела в зеркало. – А лицо мне старое вернут? Или оставят это? Пусть лучше оставят. Бритый говорил, что с таким лицом моей благосклонности захотят все мужики. А мне все и не надо. Лишь бы Квакин мой рядом был.
БОРЯ-БОРЕНЬКА
- Боря-Боренька! – мать уже не кричала. Она просто ходила вдоль развалин и выла. – Где ты, сынок?
Было жутко смотреть на это со стороны. На это всегда жутко смотреть, но сейчас было особенно. Зная, что помочь уже нечем, что прошли все мыслимые сроки, что выжить в уже не дымящихся обломках невозможно ни по каким законам – ни по законам физики, ни по Божьим. Помогать надо было ей, но она не хотела помощи – она хотела сына. Живого. Такого неуклюжего и родного. С маленькой родинкой под левым глазом, которая совсем не портила его, а придавала лицу смышленое не по годам выражение. Четыре года. Всего четыре года счастья и каждодневной, каждочасной боязни потерять единственное, что у нее есть. Всё это знали мы – спасатели. Всё это рассказала нам его мать за те дни, во время которых мы зубами грызли бетон, пытаясь найти Борю-Бореньку.
- Зуев, - капитан выглядел плохо - скулы ввалились внутрь лица, обветренные губы, потухшие от усталости глаза. – Сворачивай свое отделение – приказ комбата.
- Товарищ капитан, - я смотрел в сторону. – Разрешите задержаться на сутки.
- Товарищ старшина! – повысил голос тот. – Приказы не обсуждаются! Свернуть отделение и в часть, шагом марш!
- Слушай, капитан, - я перешел на шепот. – Ты человек или нет? Я чувствую, еще день и мы его откопаем.
- А ты слушай меня, экстрасенс х..ев, - капитан притянул меня к своему лицу. – Ты думаешь, мне не жалко ее? Я уже за две сотни таких развалин расковырял за службу, понял? Так что, давай…
- Пошел в жопу!
Я развернулся и пошел в сторону своей палатки. К вечеру лагерь опустел – остался я и мать. Она уже не ходила – не было сил. Просто сидела на обломке стены.
- Идем, мать, поешь горячего, тебе надо.
В ее глазах не было ничего – ни воли, ни сил, ни слез. Только надежда. Надежда горела маленькой искоркой в самой глубине.
- Ты найдешь его, Зуев, - она покачала головой с грязными нечесаными волосами. – Я знаю, ты его найдешь.
Утро серело туманом, скрывая нелепые нагромождения того, что когда-то было домом. Я набрал в котелок мутноватой воды из ручья и вдруг услышал собачий вой. Он несся со стороны развалин. Подойдя ближе, я увидел лохматого беспородного пса, сидящего на бетонной плите. Он не выл. Он стонал, как стонет от боли человек.