Как мог он забыть, что Габриэль все еще оставалась мадемуазель Дюбэй?

Она сделала один шаг, оказавшись таким образом в свете зажженной лампы. Заметив ее необычайную бледность, он участливо двинулся навстречу, но снова был остановлен требовательным тоном:

— Не прикасайтесь ко мне! Я требую ответа! Почему вы с такой поспешностью покинули Гранде-Терре? Вы же сказали, что мой отец — на острове.

Она помолчала и, переведя дыхание, одернула край своей безразмерной рубахи.

— Этому есть только одно объяснение. Вы что-то с ним сделали, верно?! Вы вернулись на остров, напали на моего отца и поэтому вынуждены скрываться бегством! — Она тяжело задышала. — Он… он мертв?

Роган ничего не ответил.

— Ответьте!

— Нет.

— Вы лжете!

— Вы можете верить тому, чему хотите!

— Я хочу знать правду!

— Я уже сказал вам правду!

Габриэль умолкла. Роган шагнул ей навстречу и снова услышал ее гневный возглас:

— Я сказала вам, не прикасайтесь ко мне.

— Мадемуазель, на этом корабле вы не отдаете приказов! Я бы хотел, чтобы вы это уже усвоили.

— Да, я с постыдной медлительностью осознаю, что происходит на самом деле. Не так ли? — Мигающий свет фонаря бросал блики на лицо Габриэль, обагряя волосы и зажигая яростный огонь в ее глазах. — Как, наверно, и отвлекала вас во время наших долгих бесед на палубе?!

Как вы насмехались над моей наивностью, когда я позволила манипулировать собой настолько, что поверила вам…

Габриэль вдруг всхлипнула. Огонь ее негодования будто обжег его.

— По какой-то таинственной причине вы ненавидите моего отца. Вы знали, что похитить меня — это единственный способ доставить ему настоящее страдание. Но вы не задумывались о последствиях. Полагая, что держите меня в своей власти, вы зашли слишком далеко. — Ее маленькие кулачки сжались, и она сделала шаг в его сторону. — Повторяю вам еще раз… если вы что-то сделали с моим отцом — пролили его кровь или подвергли опасности его жизнь, — я не успокоюсь, пока не заставлю вас платить за каждый миг его страданий и за каждую каплю его крови!

— Какая благородная речь!

— Подонок…

— Вы — дочь своего отца. Спасибо, что напомнили мне об этом.

— Убирайтесь вон!

— С удовольствием. Чертовка!

Роган приоткрыл дверь:

— Возвращайтесь, Дермот.

Повернувшись в сторону Габриэль, он встретил ледяной блеск ее серых глаз и продолжил, обращаясь к матросу:

— Соседняя каюта предоставляется в распоряжение мадемуазель Дюбэй. Поместите ее там и следите, чтобы ни один человек — повторяю, ни один человек — без моего разрешения не имел с ней никаких контактов. Понятно?

Дождавшись бурчания Дермота в ответ, Роган покинул каюту. Он так и не повернул головы, пока Дермот сопровождал Габриэль в ее новую каюту, так и не пошевелился, когда за ними закрылась дверь.

Мучения… неуверенность…

Много длинных и темных часов прошло, прежде чем Габриэль сомкнула веки в своей новой каюте. Спор с Роганом не раз всплывал в ее памяти, но постепенно буря улеглась.

Правду ли сказал ей Роган? Был ли ее отец в безопасности? Внутренний голос то и дело повторял, что Роган никогда не сможет причинить вред ее отцу… хотя она совершенно не сомневалась в том, что Рапас это сделал бы наверняка.

Роган или Рапас… кем был этот мужчина? И была ли на самом деле разница между двумя его обличьями?

И почему, несмотря на ужас и страх, охватившие ее в одинокой темной каюте, она грезила о сильных руках своего похитителя, которые бы крепко обняли ее. Нет! Да. Она бы хотела… В смятении чувств Габриэль повернулась лицом к стене.

Роган в бессоннице ворочался с боку на бок на своей койке. Знакомый образ всплыл перед его взором. Блестящие волосы, отливавшие ярким золотом на солнце; чистлые глаза, ласкавшие его, когда он говорил; утонченные черты лица, столь близкого во время всех предыдущих ночей. Вдруг образ резко изменился. Спокойные глаза наполнились яростью, а нежные черты лица — ненавистью.

Роган постарался выкинуть из головы эти образы. Он сделал то, что необходимо. Именно так ему следует поступать. Но…

Манон медленно шла по оживленной городской улице. Она успокоилась и с удовольствием погрузилась в созерцание окружающего. Она всегда считала огромной удачей, что жила в Новом Орлеане, поскольку с этим городом нельзя сравнить ни один другой.

Oui, этот город трудно назвать очень чистым. Сточные канавы, заполненные зловонной водой, распространяли тошнотворный запах по всем окрестностям, немощеные грязные улицы, как оспинами, изрыты глубокими колдобинами, представлявшими опасность для экипажей и пешеходов. Тротуары прилегали так близко к домам, что для зевак не составляло никакой тайны происходящее за окнами. Вместе с тем колористическая гамма города была бесподобна: нежно-розовый и голубой, в которые были выкрашены здания, разнообразились ярким букетом красок распустившихся цветов и нежной зелени, проглядывавших сквозь приоткрытые на улицу калитки не больших садиков. Все это дополнялось изящно выполненными коваными решетками, сделанными специально обученными рабами, которые украшали фасады и балконы, придавая им неповторимое очарование. А смех… Новый Орлеан был наполнен смехом!

Внезапно на глаза Манон набежала слезинка, но она смахнула ее и изобразила подобие улыбки в ответ на кивок седеющей дамы, стоявшей у входа на французский рынок. Она вошла внутрь. Туда и обратно прохаживались хорошо одетые покупатели, их дети резвились вокруг, а рабы, смеясь и болтая между собой, следовали за своими хозяевами. Американские и английские моряки что-то дружелюбно обсуждали. Негритянские женщины в яркой одежде несли на головах доверху груженные корзины. Индейцы, завернувшись в красочные одеяния, сидели на корточках и продавали травы, разложенные в небольшие, вручную сплетенные корзинки.

Надо всем звучали разноязыкий шум толпы, призывные возгласы торговцев, восклицания покупателей и неизбежный смех. Эта картина являла собой столь красочное зрелище, что показалась Манон единственной и в своем роде неповторимой.

Настроение ее снова упало, но она постаралась взять себя в руки. Оживление на улицах ободряюще действовало на разбитое сердце бедной женщины. Всегда, когда ее что-либо беспокоило, она много гуляла и радовалась, наблюдая происходившие в городе перемены. Но сегодня день выдался слишком жарким, а воздух, казалось, обрел осязаемую тяжесть. Бледно-голубое хлопчатобумажное платье прилипло к Манон. То и дело она доставала крохотный вышитый носовой платок и обтирала выступавшие на лбу и над верхней губой капельки пота. Манон себя чувствовала ужасно. Да, она утомилась, но слабость объяснялась не только этим.

Тут она невольно улыбнулась. Внутри у нее рос плод, чье присутствие пока еще не очень сказалось на ее стройной фигуре. Драгоценный ребенок, которого она уже не надеялась обрести, вытягивал ее последние силы. Тошнота преследовала ее целый день. Тошнота… и печаль, которая никак не проходила. Тошнота — из-за ребенка, а печаль — из-за его отца.

Манон слабо охнула. Отведя предложенную ей руку проходившей мимо женщины, она, кивнув ей с благодарностью и сделав глубокий вдох, продолжила свой путь. В такой же день на этом самом рынке она встретила Жерара. Вспомнилось небо, такое же чистое и голубое… и жуткое чувство голода, приведшее к мысли что-нибудь украсть.

Нищета теперь не беспокоила ее. Благодаря щедрости Жерара кошелек никогда не бывал пуст, но ее сердце…

Своей тонкой рукой Манон слегка прикоснулась к плоскому животу, неосознанно пытаясь защитить находившегося там ребенка. Пять дней прошло с тех пор, когда в последний раз она видела Жерара. Воспоминания об унизительном эпизоде, когда он, не говоря ни слова, бросил ее лежащую на полу посреди разбросанной одежды, прожгли Манон как огнем. Он отшвырнул ее с такой же легкостью, как выбрасывают ненужную вещь.

Манон подавила слезы, застилавшие глаза. Non, она вытерпела и так слишком много.