– Да, – ответил он.

Она кивнула, а Питер закрыл за собой дверь, подождал, пока не щелкнул замок и задвижка. Сидеть под дверью у всех на виду – рискованно, но из машины отличный обзор. Никто под страхом смерти не приблизится к номеру.

Нужно выбросить стаканчик холодного кофе. Питер посмотрел на него: чертов стакан трясся в руке. Пришлось мгновенно остановить дрожь, снова облачиться в ледяную форму. И спуститься по ступенькам к машине.

Телевизор не был включен в розетку, и кто–то выдрал кабель с задней стенки. Женевьева как–то приладила его и была вознаграждена каналом с зернистой картинкой, на котором не было ничего, кроме рекламы. Она лежала на животе на кровати – кровати Питера. Потому что он заявил на ее ложе права, взял на нем Женевьеву, и она и близко не собиралась к нему подойти. Она лежала на смятых простынях и смотрела, как люди уговаривали ее попытать удачу в недвижимости, советовали, как отбелить зубы, как использовать бытовую технику на кухне, и все это казалось странным и непостижимым. Она могла избавиться от несуществующей угревой сыпи, омолодить на десять лет лицо, поучиться делать макияж, подстричь себе волосы, удалить волосы и сделать семейный альбом.

Только вот не подсказали, как жить, когда тебе вывернули и покромсали все нутро.

Если ей удастся выбраться живой, она создаст собственный рекламный канал, что–то вроде «Пятьдесят способов убить вашего любимого мужчину». Она начала уже придумывать кое–что, но с жестокостью, довлеющей над разумными мыслями, этому упражнению не хватало определенного удовольствия. Бросить любовника под поезд, скормить акулам – идеи хорошие, хотя, что касается оружия и взрывов, Женевьева бы предпочла держаться в стороне. С этим ей скоро и так придется столкнуться в достаточной мере.

Время от времени она проваливалась в сон, не потому что устала, просто не хотелось просыпаться. Может, это депрессия, мелькнула у нее мысль. Ведь люди не спят помногу, когда у них депрессия? Что ж, чертовых причин у нее – хоть отбавляй. Мужчина, которого она любит, посылает ее на смерть.

По крайней мере это Женевьева хорошо усвоила. Питер ошибался, когда говорил, что она слишком умна, чтобы влюбиться в него. Она глупая гусыня, потому что даже после того, как он предал ее, продолжала его любить. Ей хотелось его прикончить, но она не желала ему смерти. Женевьева хотела, чтобы он остался в стороне, в безопасности, и это была одна из причин, почему отсылала его прочь.

Другая же состояла в том, что чем дольше он оставался рядом, тем больше она рисковала разразиться слезами. А гордости у нее хоть отбавляй, чтоб такое допустить.

Гарри Ван Дорн был ослепителен в отутюженных белых брюках, темно–синем блейзере и пошитой из самого лучшего египетского хлопка голубой оксфордской рубашке, которые он десятками выписывал из Парижа. Когда его снимали, ему нравилось выглядеть как можно лучше. Пышные белокурые волосы ниспадали идеальными волнами: миллиардер прошел через руки полудюжины стилистов, прежде чем кто–то из них добился желаемого эффекта. Теплая ленивая усмешка Гарри сияла белизной на загорелом лице. Он сунул ноги в кожаные мокасины, – разумеется, без носков, – проверил еще раз свое отражение и вышел в огромный коридор.

Свет и камера – все установлено, и уже появились дети. Кучка, представляющая собой жалкое зрелище, но, с другой стороны, Гарри и выбрал эту группку детей из–за их ужасной нищеты. Этому миру они, больные заморыши, не нужны. Большое количество пожертвованных Ван Дорном денег тратилось на продление их никудышных маленьких жизней. Уродливые, все до одного, а он терпеть не мог уродство. Они являли собой разнообразие цвета: всевозможные оттенки черной расы в этой намешанной стране. Была одна блондиночка, но такая тощая, с ввалившимися глазами жертвы СПИДа, что Гарри ни за что бы ее не коснулся – никого из них – даже трехметровой жердью.

Но он убьет их. Если не получит того, что хочет.

– Как вы добры, мистер Ван Дорн, – рассыпалась в благодарностях сопровождавшая детей женщина. Ей было двадцать с чем–то лет, маленькая толстушка, и она по уши втюрилась в него. Всегда путалась под ногами, когда он наносил обязательные визиты, чтобы раздавать подарки и улыбки мерзким маленьким пациентам, дабы и дальше гарантировать Гарри Ван Дорну мировую славу добросердечного филантропа. Дурочке даже хватило наглости предложить ему выпить с ней чашку кофе, чтобы обсудить пациентов, разумеется. Она была кем–то вроде социального работника, вспомнил Гарри, хотя имя вылетело из головы.

Толстушка все продолжала болтать.

– Эти дети перенесли несколько курсов лечения. Я знаю, что им понравится побывать в вашем поместье на Лейк Эрроухед на устраиваемом вами карнавале. Они не выходят из больницы, тем более не выезжают из города, по–моему, провести день в горах для них очень здорово.

– И я очень рад, мисс…

Он нарочно позволил фразе повиснуть в воздухе, чтобы эта дурочка поняла, как мало он ее замечает. Она одноразовый товар. Впрочем, в конечном итоге, все таковы.

Ее сияющая улыбка малость потухла.

– Мисс Уайт. Дженифер Уайт.

Имя Гарри не понравилось. Дженифер слишком походило на «Женевьева», ему трудно было удержать обаятельную улыбку, когда он думал об адвокатше.

– Такая честь для меня сопровождать малышей весь этот день. Если так получится, что станет поздно, у меня есть персонал, который позаботится о детях, и они вернутся утром.

Лицо Дженифер мгновенно стало озабоченным.

– Но я думала, мы говорили только о половине дня, мистер Ван Дорн?

– Черт, только чтобы подняться в горы Сан–Бернардино понадобится час. Вам не нужно беспокоиться, мисс Уайт. У меня квалифицированный персонал. Они позаботятся о детях.

– Но я сопровождаю… – начала она.

– Вынужден сообщить, что нет. Вам просили передать указания представить срочно доклад в больницу – там какая–то кризисная ситуация.

Обеспечить это труда не составило. Он посылал большую сумму денег в детскую больницу Святой Катерины, и за последние пару лет администрация даже не прилагала усилий, притворяясь, что не замечает тех покалеченных детей, которых он время от времени доставлял им. Хоть его вкусы изменились, но никто не смог бы ему и слова поперек сказать, если бы он захотел понаслаждаться чуточку детской невинностью, и на этот случай Ван Дорн всегда имел свои ресурсы про запас.

– Тогда, возможно, мне следует забрать детей, и мы назначим другой день, – нервозно предложила толстушка.

– Мисс Уайт, вы и впрямь верите, что бедным детишкам будет небезопасно в моем обществе или с моим вышколенным персоналом?

Он пустил в ход свою самую лучшую скромную улыбку, и она, тупая корова, растаяла.

– Конечно же, нет. Я просто подумала… Я имею в виду, слишком много накладок…

– Совсем никаких накладок, – напыщенно заявил Ван Дорн. – Один из моих шоферов доставит вас прямо в больницу, где вы обо всем позаботитесь, я знаю, что вы такая проворная в делах. Между тем эти несчастные дети будут поправлять здоровье в моем поместье у озера.

Она все еще протестовала, когда один из его людей выпихнул ее за дверь. Подождав, пока голос сопровождающей затих, Гарри повернулся к детям.

Он щелкнул пальцами съемочной группе, и те стали снимать. За деньги в Лос–Анджелесе можно найти что угодно, в том числе и удивительно дешево съемочную группу, которая могла записать, что бы он ни захотел запечатлеть на память, неважно, насколько оно отвратительно. Наркотики, шлюхи и модное окружение совершенно их удовлетворяли, а когда занятие начинало надоедать, легко было уволить и заменить команду. Это делало других сговорчивей.

– Сегодня в Лос–Анджелесе прекрасный весенний денек, – глядя в камеру, начал Ван Дорн. – Девятнадцатое апреля вообще–то. Вы в курсе, что у меня имелось много планов на этот день, но по некоторым причинам они все были нарушены. Меня не особо волнуют последствия, проклятые сомнения – вещь почти невозможная. Не с моими ресурсами мне отступать. Поэтому я изящно признаю поражение. – Он обнажил зубы в «приветливой» усмешке. – Вы ухитрились вставить мне палки в колеса, совершенно не понимая, что я старался устроить. Может, на первый взгляд мои методы казались грубыми, но в конечном итоге новый мировой порядок был бы куда лучше теперешнего.