Она молча терпела, пока Такаши ловко и отстраненно заплетал ее длинные волосы в толстую косу. Потом обул Женевьеву в какие–то тапочки и поставил на ноги.

Он собирался заткнуть ей рот кляпом: она увидела у него в руке ткань. И попыталась уклониться, энергично замотав головой, но опоздала. Секундой позже уже замолчала, не успев вымолвить ни слова.

Так и казалось, что он наденет на нее ошейник и выведет на прогулку, как собачку, с раздражением подумала Женевьева. Голова пухла от всех ругательств, которые ей хотелось обрушить на О'Брайена.

А потом они двинулись вон из комнаты, где она провела столько времени, по длинному узкому коридору. Там было почти так же темно, как и в ее неосвещенной тюрьме.

Женевьева потеряла счет дверям и светильникам на лестницах. Если бы ей пришлось идти назад по следу, то наверняка она совсем заплутала бы. Последняя дверь отличалась от остальных: за ней повеяло свежим сырым воздухом, пахнущим морем.

Не произнеся ни слова, Такаши втащил Женевьеву внутрь, закрыл за ними дверь, и они очутились в кромешной тьме.

Словно попали в могилу – холод, сырость и темень. Женевьева никогда не любила замкнутые пространства, но паникуй не паникуй – делу не поможешь, особенно с заткнутым кляпом ртом. Она силой вынудила себя глубоко и спокойно дышать через нос, а конвоир положил ее связанные руки себе на плечо и стал спускаться в подземелье.

Она решила, что уж лучше считать ступени, чем думать о темноте и сомкнувшейся вокруг ночи.

Двести семьдесят три ступени, вырезанные в скале. Женевьева давно ни о чем не думала, ни о чем, кроме этих ведущих вниз бесконечных ступеней, которые, возможно, в конце приведут ее к смерти. Она потеряла чувство времени, пространства и реальности на узкой извилистой лестнице – оставалось только следовать за мужчиной, который мог оказаться ее палачом.

У Женевьевы закружилась голова, когда они, наконец, достигли подножия, и пленница на секунду покачнулась. И тут вдруг в темноте вспыхнула спичка, чуть не ослепив Женевьеву. И она уставилась прямо в ледяные бесстрастные глаза Питера Йенсена. Он двинулся к ней, и она увидела в его руке нож.

В конечном итоге она умрет. Умрет от руки человека, чьей работой и было убийство. Он оказался жив и собирался закончить то, что начал.

Колени ее подогнулись, и Женевьва осела на твердый холодный пол, окончательно сдавшись.

Гарри Ван Дорн редко давал выход вспышкам гнева, но сейчас готов был рвать и метать. Он глубоко вздохнул, глотнул еще раз превосходного бурбона и сказал себе, что чересчур уж остро реагирует. Не все пошло прахом. Просто так кажется, но если отойти на шаг назад и обозреть ситуацию объективно, то поймешь, что возникли лишь мелкие неудобства. Нужно гораздо больше, чем несколько бестолковых вояк, возомнивших, что смогут встать ему поперек дороги.

Они закрыли алмазные копи в Южной Африке и послали рабочих в трехнедельный отпуск. Распустили слухи, что проходит проверка безопасности, но Гарри–то знал истину: всем наплевать на безопасность на этих копях. Если рабочие погибали, то сотни готовы были занять их место, а каждый пенни, в любую секунду потраченный на охрану безопасности, означает уменьшение прибыли. Взрыв там ведь устраивался не случайно.

Три операции из семи провалены за столь короткое время. Он не из тех людей, кто перестраивает планы, когда что–то застопорилось, он, как бык, упрямо прет сквозь преграды. Но он загнан в жесткие временные рамки, что оставляет ему небольшой выбор.

«Правило Семерки» оказалось под угрозой. И Гарри этого не потерпит. И не собирается соглашаться на меньшее. Когда за деньги можно купить все, что хочешь, то в словаре не значится слово «компромисс». Менять и переносить на более позднюю дату Ван Дорн не намерен.

«Правило Семерки» устроено просто: смертельный штамм птичьего гриппа в Китае, плотина в Майсуре, алмазные копи в Южной Африке, нефтяные месторождения в Саудовской Аравии, святыня в Освенциме, Парламент Великобритании в Лондоне и террористические акты в Америке.

Все еще остается надежда – Гарри потерял Индию, Южную Африку и Саудовскую Аравию, зато четыре других еще не раскрыли, и он предпринял шаги, чтобы впредь это так и оставалось. Фактически американский план состоит из трех частей, и тогда можно считать, что все сводится к шести.

Однако «Правило Шестерки» никуда не годится. Гарри придется срочно что–то сообразить или же отказаться от красивой изящности любимого числа. Планы Ван Дорна были просты, точны и изменению не подлежали. Он провел уйму времени, чтобы установить надежную схему в каждой выбранной цели. Начнешь применять новые ходы – и повлечешь за собой грязь, а с неразберихой он не согласен иметь дело. Слишком поздно искать новых доверенных лиц – он ведь обеспечил на конечном этапе полный свой контроль, и без его приказа ничего не произойдет. Этим ублюдкам из Комитета сошел с рук срыв его сложной выстроенной схемы, все спустилось в унитаз, все месяцы тщательной подготовки.

Но судьба оказалась на его стороне, в виде покойного Рено и вскорости покойной Женевьевы Спенсер. Ему хотелось бы самому ее убить, но Дерьмаши прав. Гарри распаляется, когда пытает людей, а он не из тех, кто любит самоограничения.

Ему нужно еще одно достославное событие, чтобы опрокинуть мир и ввергнуть финансовые круги в катастрофу. Ван Дорн выбрал места в Америке из–за времени празднования юбилея случившихся там когда–то кровавых бойней и не хотел возиться с чем–нибудь, связанным с 11 сентября. Он не надеялся, что в его день массовые жертвы переплюнут те, что случились в прошлом, но определенно не хотел, чтобы его работа слабо выглядела на их фоне.

Вашингтон чересчур хорошо охраняется, чтобы придумать что–то быстро. Убийство президента вероятно, но не разумно. Гарри платил ему, поэтому мог легко его достать, но в части логики – сплошной туман. Его старый техасский партнер куда полезнее живой, чем мертвый.

Гарри требуется какое–нибудь непостижимое бедствие, катастрофа или террористический акт, что–нибудь особо выдающееся.

Атомная электростанция в России? Из первоначальных планов он, к своему прискорбию, исключил Латинскую Америку. Может, следует уделить ей чуточку внимания?

Или, возможно, что–то небольшое, личное и весьма грязное. Американцы всегда ужасаются, когда что–то случается с детьми. Больные дети. Можно загадать число приятных возможностей.

И он налил еще бокал бурбона и поднял его в воображаемом тосте.

Нетерпеливо и грубо Питер Йенсен вздернул Женевьеву и поставил прямо. Она выглядела ужасно: тени под глазами, бледная как смерть и сильно похудевшая.

– Выглядит дерьмово, – процедил он, разрезая путы на запястьях. – Что ты с ней, черт возьми, творил? Надеюсь, Ван Дорна ты держал подальше от нее?

– Гарри ее не касался. На случай, если ты не заметил, она еще та упрямица. И не очень хорошо понимает намеки.

 – Вот уж точно, – согласился Питер, глядя сверху на Женевьеву. – Зачем кляп? – И потянулся, чтобы разрезать ткань, когда его остановили слова Такаши.

– Ты же предупредил меня, что она языкастая. Я так понимаю, что жить будет легче, если не придется выслушивать ее жалобы.

Питер замешкался. Женевьева таращилась на него с кляпом во рту, и он постарался отставить в сторону охватившее его чувство облегчения, что она стала подавать первые признаки жизни.

– Хорошая идея. Может, я так и оставлю.

Женевьева отпрянула и начала сама царапать тряпку. Поникшая в печали бродяжка уже воспрянула духом и собиралась постоять за себя.

Куда уж простой нью–йоркской адвокатше развязать узлы Такаши.

– Убери руки, или я отсеку тебе палец, – предупредил Питер, разрезая шелковые ленты. Он бросил понимающий взгляд на Такаши – путы, видать, тот взял из знаменитого запаса Гарри. Нежный шелк и гладкий, однако очень крепкий, чтобы, несмотря на все усилия связанной этой тканью жертвы, та не могла освободиться. Кровь, пот и слезы делали ткань только крепче.