Люси молча последовала за псаломщиком. Она шла точно во сне, не слыша ни слова из того, что рассказывал ей словоохотливый старик. Он говорил о зиме и осени в горах, но что именно, она не понимала. Ее преследовала одна мысль: «Он вернулся в Р., он вернулся в Р.».

Отец Бенедикт возвращался той же горной тропинкой, по которой перед ним прошел Оттфрид. Конечно, он шел быстрее, чем граф, и через несколько минут часовня осталась далеко позади.

Горы были снова покрыты туманом, иногда он рассеивался, и тогда показывались снежные вершины, но вскоре они опять прятались за облака. Из ущелья тоже выползал густой белый туман; он расстилался вдоль дороги и обволакивал ноги неосторожного путника, как будто стремился стащить его вниз, в бездну. Над Диким ущельем пронеслась буря, собиравшаяся с самого утра. Тучи еще ниже опустились над глубокой пропастью, затемняя свет, а в пропасти шумела и клокотала вода, покрытая белой пеной. Она праздновала победу: в ее бурные волны попала давно желанная жертва. Перила мостика, сломанные чьей-то рукой, беспомощно висели над бездной, а внизу то появлялась, то исчезала окровавленная голова молодого человека, упавшего с мостика и нашедшего смерть в холодных волнах.

Ужасная смерть молодого графа Оттфрида Ранека потрясла жителей всего округа. Погиб наследник майората, последний отпрыск старинного дворянского рода! Все, кто имел какое-нибудь отношение к семье графа Ранека, глубоко сочувствовали горю родителей. Графиня, холодная и сдержанная по натуре, была убита страшной вестью о гибели своего единственного сына. Старый граф, получив известие о смерти Оттфрида, сейчас же поехал обратно в горы и вернулся на следующий день с телом сына. Даже прислуга, не особенно любившая Оттфрида за его оскорбительное высокомерие, теперь искренне оплакивала его. Ужасная смерть заставила забыть обиды, нанесенные графом, и все непритворно жалели его.

— Я знал, что произойдет несчастье, — говорил старый кучер Флориан. — Помните, я рассказывал вам, что произошло, когда весной мы приехали сюда? Молодой граф поехал на Альманзоре в горы — это было в первый раз по приезде — и упал с лошади. Альманзор ничего не боится и слушается каждого слова хозяина, а тут вдруг подошел к мостику — и ни с места. Сам дрожит, весь в пене, и ни хлыстом, ни шпорами нельзя было заставить его двинуться вперед. Косится одним глазом на пропасть и пятится назад. Как будто он уже тогда видел графа в том виде, в каком его привезли сюда. Что же, все может быть! Иногда животное видит и понимает больше, чем человек.

— Графиня не переживет смерти сына, — высказал свое мнение лакей. — Горничная и доктор говорят, что она не успевает прийти в себя от одного обморока, как сейчас же опять теряет сознание.

— Я предпочел бы иметь дело с обмороками графини, чем смотреть на лицо моего господина, — отозвался пожилой камердинер старого графа. — Если б вы видели его, когда священник из села Р. вошел к нему и сообщил о смерти молодого графа!.. А сегодня, когда он вернулся с телом сына, Господи, что за лицо было у него! Точно он перенес все муки ада! Я не решался приблизиться к нему.

— Да, эта история глубоко задела и нашего настоятеля, — вмешался в разговор выездной лакей настоятеля монастыря, ждавший в людской, когда его высокопреподобие поедет обратно. — Вы знаете, какое лицо у настоятеля: оно точно отлито из стали, можно подумать, что ничего и никогда не заставит его изменить выражение. Действительно, настоятель был спокоен даже в ту минуту, когда к нему вошел отец Клеменс со страшной вестью. Он сидел в то время за столом с другими монахами и сейчас же догадался, что произошло несчастье, но принял вестника печали так же хладнокровно, как и всех других. Только тогда, когда отец Клеменс произнес слова: «Граф Оттфрид...» — его высокопреподобие вскочил с места с перекошенным лицом и закричал: «Это неправда, этого не может быть!» Клянусь святым Бенедиктом, я никогда в жизни не забуду его крика!

Внизу прислуга обменивалась впечатлениями, а в верхнем этаже замка царила удручающая тишина. Графиня, окруженная врачами и прислугой, лежала в своей комнате; граф сидел в кабинете с братом, который приехал из монастыря, как только узнал о несчастье, постигшем их семью.

Да, страшное событие не прошло бесследно и для прелата, отразившись на нем даже сильнее, чем можно было ожидать. Казалось, он собрал всю силу воли, чтобы сохранить спокойствие, однако это плохо удавалось ему; но он все-таки держался на ногах, тогда как граф был совершенно разбит и беспомощно сидел в глубоком кресле, закрыв лицо руками.

— Приди в себя, Оттфрид, — произнес настоятель, положив руку на плечо графа, — не поддавайся так горю, обрушившемуся на тебя. Необходимо сохранить разум.

Граф опустил руки и простонал:

— Зачем я оставил его одного, послушался его уговоров? Оттфрид хотел непременно еще остаться в Р., хотя раньше ни за что не соглашался ехать со мной в горы. Я почти насильно заставил его сопровождать меня. Сам погубил его!

— Ты мучишь себя из-за каких-то фантазий, — возразил прелат, делая нетерпеливое движение рукой. — Разве ты мог предвидеть то, что случилось? Мы можем отвечать лишь за то, что совершилось по нашей воле; слепой случай, не входивший ни в наши планы, ни в расчеты, никоим образом не может быть поставлен нам в вину.

Прелат проговорил это так убедительно, точно хотел успокоить не только графа, но и самого себя.

— Не в этом дело, — воскликнул граф Ранек, вскакивая с места. — Смерть сына я бы еще мог перенести, но существует одно обстоятельство, которого ты не знаешь и которое сводит меня с ума.

Прелат не понял слов брата и с удивлением взглянул на него. Желая дать его мыслям другое направление, он заговорил с ним об отце Бенедикте, так как знал, что эта тема представит для графа наибольший интерес.

— Ты видел Бруно? — спросил он. — Я слышал, что он первый заметил погибшего Оттфрида и созвал местных жителей на помощь.

Прошло много времени, прежде чем граф ответил на этот вопрос.

— Я видел его только в течение нескольких минут, — проговорил он. — Бруно был очень смущен и бледен, как смерть. Я с сердечным трепетом ждал от него участливого взгляда, слова сочувствия, но он стоял предо мной молча, потупившись. Почему он избегал моего взгляда? Он держал себя, как преступник.

— Вздор! — возразил прелат. — Бруно не мог ничего иметь против твоего сына, ведь они почти не знали друг друга!

— Между ними была страшная вражда, — глухим голосом пробормотал граф. — Однажды мне пришлось вырвать из рук Оттфрида заряженное ружье, а у Бруно отнять нож. Теперь между ними, очевидно, снова возникла ссора; оружия не было ни у одного, ни у другого, но Бруно был сильнее — и вот результат. Боже, неужели все произошло так, как я предполагаю?

Граф снова закрыл лицо руками, он весь дрожал, представляя себе страшную картину. Настоятель побледнел, как будто вдруг тоже очутился на краю пропасти.

— Это невозможно! — воскликнул он. — Это было бы еще ужаснее, чем...

— Чем что? — спросил граф.

— Нет, ничего! — Настоятель никак не мог овладеть своим голосом, и тот выдавал его волнение. — Я постараюсь осветить эту темную историю, — продолжал он. — Сегодня Бенедикт должен вернуться в монастырь, думаю, он даже уже там. Я, как его настоятель, имею право потребовать от него полной исповеди.

Граф взглянул на брата, и, несмотря на всю растерянность, в его взгляде промелькнуло выражение прежней тревоги за Бруно и глубокой нежности к нему.

— Пощади его, — прошептал он, — пощади его, а также и меня!.. Если узнаешь что-нибудь ужасное, не говори мне ничего. Я теряю последний остаток сил.

— Я пролью свет на все темное в нашем общем несчастье, — успокаивающим тоном проговорил прелат, положив руку на плечо брата, — и все, что узнаю, перенесу один, не взваливая ничего на тебя. Теперь постарайся успокоиться и пойди к жене. Ты должен быть возле нее в минуты скорби, как бы вы ни были далеки и чужды друг другу. Нельзя оставлять ее одну в несчастье.