Над бором поднималась туча, сверху — синяя, внизу — совсем темная. Она шла быстро на деревню, поглощая все свободное небо, все ниже спускалась к земле. Залаяли громко собаки, но как-то с визгом, нарочно… Дышать стало труднее, тяжесть толкала в спину, и спереди — в грудь. Но в избу Катерина не зашла, боялась смотреть на Гришу.

Сидела так часа два. В избе уже разговаривали. Скоро вышли оба.

— Ну, мать, не прощаемся. Может, вернемся, — сказал Гриша и чуть затронул ее за локоть.

— Поклон вам за хлеб, за соль, — вставил дядя Миша. — Откровенно — у вас хорошо! Воздух легкий. Так и подымает. Чего больше нам, старикам? И бор, и река — вон. Летом — рыбка. Щуки? Окуни?

— Всего вдоволь.

— Почем?

— Не продажна, сами едят.

— Продают, мамаша. Только не знаете. За рыбу — штраф. Власть все видит, все знает… Ну, Григорий-Трегорий, приглашаем в седло.

— Кончай трепаться! Компаньона бог дал, — сказал злобно Гриша и закурил.

Катерина встала к пряслу, закусила платок, хотела сказать что-то сыну, но удержалась. Дядя Миша залез в машину, с трудом вошел под руль, сзади сел Гриша. Катерина шагнула вперед и потрогала ладонью тугие рубчатые колеса.

— Королями вы. Остерегайтесь — темно будет. В ложбинах у нас мостики налажены…

— Но-о, антилопа! — крикнул дядя Миша, и голос сорвался, как вздрогнул. Захлопнул дверцу.

Катерина зашла в избу, хотела поесть. Кусок не шел в горло. Стала прибирать на столе, мыть посуду, потом прилегла на кровать, но от одеяла пахло плохим запахом, видно, дядю Мишу тошнило. Она поднялась и подошла к окну. Смотрела на улицу, в голове было пусто и тихо.

Куда-то делись люди, не лаяли собаки. Садилось солнце, очень красное, стояло вокруг него кольцо. «Скоро зима, совсем одна оглохну», — подумала Катерина и вздохнула.

Стало темно. Она вспомнила о Волнуше и пошла на степь. В степи холодно, голова под платком зябла, и дрожь опускалась на спину. Коров давно пригнали. Она шла потихоньку, вдруг вспомнила мужа: как-то ему живется на чужой стороне. Что бы сделал теперь Иван с сыном, куда бы повел его, но мысли сбивались на другое. Решила поехать в город, узнать, как живет Гриша, почему они детей не рожают. В голове на миг стало хорошо и свободно, ушла из тела боль, полегчало дыханье. Ее давно уж тянуло съездить к сыну, походить по большому городу, подышать его густым, неспокойным воздухом и что-нибудь купить в магазинах веселое, яркое для мелкой хозяйской нужды. Она давно не покупала ничего для себя, а теперь у ней был свой дом, свой порог, свои полы и окна, и ей не терпелось расстелить под ноги какой-нибудь махровый половичок и повесить шторку, как у людей.

Глаза у ней потеплели. «Может, сноха-то и не узнает…» — и от этой мысли снова заныли скулы, и в лоб ударила больная кровь.

Волнуши не было у тех сосен. Она стала звать ее, вначале тихо, легонько, потом закричала на полный голос — сколько хватило дыханья. Она не отзывалась. Там, где она лежала, по ровной широкой яме проехала чья-то машина. Узкий рубчатый след сдавил песок и пошел дальше. У ямы что-то белелось. Она подобрала это и вздрогнула — в руках был платок, который она сунула в карман сыну. Подняла его к губам — опахнуло табаком и кислым. Опять нагнулась: след вел в сосняк. В небе проглянуло окошко — означились лучше деревья. Катерина шагнула сквозь него, отгребаясь от веток. Запнулась о сухой ворох чащи, глянула на землю. Под чащей означились ноги Волнуши — седые пятнышки у копыт. Кругом была кровь, пахло кислым. «А мы у вас мясо не купим?» — пронеслось в Катерине, и она схватилась за сосенку. Глаза наклонились ниже к земле: везде валялись длинные окурки с золотым ободком.

«Поохотились…» — поняла последнее Катерина и подняла с земли ноги Волнуши. Выкопала ямку и схоронила. Постояла на месте. Усмехнулась: «Чё, сынок, ноги-то не взял, поморговал…»

Начался густой снег. Он засыпал след от машины и маленький холмик земли возле Катерины. Она подняла глаза. Сырая туча шла над головой. Снег летел косо. Вблизи земли он был светлей и реже, вверху сплотился в белую сплошную стену, которая склонялась все ниже, ниже к земле, пока совсем не легла. Начался ветер.

Он родился возле деревьев, у тех круглых огромных сосен, стоящих сзади и устремленных в небо. Ветер был сухой, зимний, дул в сторону деревни, дул как-то низом — ноги слышат, а возле головы пусто и тихо.

Катерина шагнула вперед, но дальше не смогла. Села на твердую землю и завыла. Снег засыпал плечи.

Шли двое тихими полями. Пахло прелыми листьями. Вечерело, березы клубились. Рос туман над полями, растекаясь внизу сизым молоком.

Они долго задержались в лесу, несли корзины с белыми грибами. Грибы в сумерках матово горели. Анна Ефимовна удивлялась всему, замирая от каждого звука, радуясь спокойной осени в полях, туману. Мария была молчалива, серьезна.

В густом нескошенном овсе вдруг застонал кулик, и Анна Ефимовна вздрогнула, напряглась в слухе. Звезды уже вспыхнули на всем небе, и она запела странную далекую песню:

Пела она проголосно, как поют в одиночестве, щемяще растягивая слова. Песня была старая, как и сама она, потому нравилась Анне Ефимовне.

— Эх, Мария, теперь не поют так!.. И любят хуже… Н-да… А ты скоро замуж? В девках, что ли, вековать?

— Я уеду отсюда. Вы же знаете…

— Не чуди, Мария. Все твои обиды — сухая трава… Дунул — и нет. Э-эх, да что…

— Анна Ефимовна, послушайте, сил нет, хочется ходить без оглядки, а Кокин в рабочие планы суется…

Замолчали, пришла ночь, поля спали. Березы тоже спали, и трава — тоже, и кулик заснул. Туман в свете месяца качался медленно, сонно, и казалось, что в полях всегда ночь, тишина, никогда не рвал березы грозовой ветер, никогда не настигал овсы град, не кричали в овраге дикие гуси, никогда здесь не ходили комбайны, машины, не ругались шоферы. Хотелось идти и идти тихими полями, чтоб никуда не приходить, переживая в себе ночь, тишину, нерожденные думы. Не хотелось в такую ночь обижать человека, говорить ему злое, хотелось говорить милое, тихое, чтоб смыть с него всю боль, заботы, чтоб стал человек светлым, забыл печали.

— Улетит твоя печаль, Мария!.. Ты молодец, сил у тебя много… Ой, какая ты еще молоденькая! Ой-ёй… Давно ли я бегала молодая, уверенная?.. Молодые все уверенные. Любила — мужа на фронт отправила, только два письма и написал… Где-то лежит сейчас… Там тоже, может, ночь, тишина, и звезды, и дорога куда-то, и люди идут. Вот уж и старший сын в армию сходил, женился, скоро внуки нагрянут. Да-а!.. А я все бегаю, когда-то запнусь… Эх, летит время… И никто не живет дважды. Разве в памяти только? Жить бы престо, как эти поля… Осенью — хлеб, зимой отдыхают, весной цветут. И поля о нас все знают, и спокойны, и вечны, потому что хлебом нас кормят… Эх, Мария, как я ждала такой жизни, чтоб просто жить, дышать, любить внуков, бродить в лесу… Потом умереть спокойно. И лежать дома, рядом с этими полями. В тишине… В березовой тишине… И все бы помнили обо мне, всю жизнь, мол, людей учила, пусть теперь спит… Эх, Мария… Вышла на пенсию — обрадовалась: мол, удрала от школы, педсоветов, вечной ругани. Трудно в последнее время работалось. Коллектив-то стал молодой, все старые вроде меня на покой разбрелись. Пришли молодые, ученые. Ладила. И против шерстки было… Думала — теперь у вас покой будет. Только вижу — шуму-то больше. Больно за вас. Так и школу развалите. Эх, да что… Не знаю… Грибы солить, корову завести, по больницам шастать?.. Скверно мне, Мария. Прожила месяц — как в колодце отсидела… О школе подумаю — задохнусь. За что себя наказала? За что? Ведь вижу вот — чужой здесь Кокин, директор ваш новый. Болит у меня голова от него. Ведь мертвый Кокин-то. Живет, ходит, а сам мертвый. А вы-то на что? Вы-то? Ведь дети у вас на руках — и у тебя на руках, а ты хочешь бросить… Все прахом идет… На себя погляди. Какое большое дело задумала. Я, старуха, тобой гордилась. Шутишь — русский язык без домашних заданий вести. Все на уроке успевать! У ребятишек дома время остается. Детство им бережешь… Так зачем ты остановилась-то, зачем оробела? Скажешь — трудно. Кому не трудно? Но надо же! Кому-то надо первому. Конечно, тяжело шагнуть первому, тропку означить. Зато потом хлынут за тобой, след в след пойдут, дорогу наторят. В этом ведь и смысл-то — первому шагнуть. Второму легче — впереди затылок будет, а заднему совсем хорошо, да и спросу нет… Но так жить неинтересно. Я б не смогла.