— Гостя надо было оставить. Он бы спел нам солдатскую! — подмигнул учительнице баянист. И она ему улыбнулась. Но это случилось опять машинально. Очень уж баянист походил на Мишу — такие же глаза, такие же волосы…

А возле классной доски стоял уже Игорь Хазанов. Голос у него оказался неожиданно чистый и звонкий. И учительница опять улыбнулась. На душе стало совсем спокойно и хорошо. И только одного хотелось, желалось, чтоб подольше звучал этот голос, чтобы снова и снова отдыхала душа. А Игорь пел о море, о белом парусе, и все его нежное смуглое личико налилось упругим счастьем, волнением — он не пел, а страдал. «Играют волны, ветер свищет…» — повторяла за ним учительница, и ей хотелось опять быть студенткой, чтобы снова жить в большом дальнем городе, чтобы снова ходить по улицам с Мишей Дерябиным. И чтобы это не кончалось никогда-никогда… И в этот миг закончилась песня, как будто приснилась.

В классную дверь легко постучали. Это была директор школы Клавдия Игнатьевна Сомова. У ней было хорошее настроение, глаза ее так и лучились, играли под толстыми стеклами очков. Но через секунду она вдруг посуровела:

— Ну, как ваше мероприятие? Гостя уже проводили, подарок вручили?

— Все сделали! Сделали… — заверила ее учительница, и директор снова повеселела.

— Я думаю, Юлия Ивановна, вы составите об утреннике подробную рапортичку?

— Хорошо, обязательно…

— Кстати, кто там с баяном? Неужели Юра Козлов?

— Да, да, — закивала учительница. — Он отец нашей Леночки.

— Отец — это полдела. Но этот парень живет со мной в одном доме. Говорят, он хороший станочник и вообще разбирается. Так что улавливаете?

— Да, да, — закивала снова учительница, и глаза у ней горели, как угольки.

— Вы, я вижу, понимаете меня с полуслова. Это похвально для молодости… Вот и напишите в своей рапортичке, что передовой рабочий Юрий Козлов взялся шефствовать над самодеятельностью… Ну хорошо. Я вообще-то вами довольна. Только следите за документацией. Без нее в нашем деле нельзя.

Дверь легко скрипнула и закрылась, и Юлия Ивановна вернулась к доске. Игорь пел уже грустную песню. Ее слова были о страстной любви, о разлуке, и родители на задних рядах ликовали: такой, мол, малыш, а поет о любви. После Игоря ведущая представила Леночку. Она вышла красивая, стройная, и вначале раскланялась. Баянист смотрел восхищенно на дочь. И когда она пела, он играл с особым старанием. Даже на лбу выступил пот и стали мокрыми волосы. Последним номером была песня «Солнечный круг». Ее спели хором и пионеры, и старшеклассники, и даже родители вышли к ребятам и тоже начали петь.

И вот, наконец-то, закончился утренник. Юлия Ивановна вышла со всеми на улицу. И здесь, на улице, все стали прощаться. Она пожала руку и толстухе, и баянисту, и Юрий Сергеевич снова поглядывал на нее загадочно и даже попросился ее проводить. Юлия Ивановна отказалась и пошла вперед быстрым шагом.

На улице все еще кружилась метель. А идти надо было далеко, почти на край городка. «Но скоро, скоро меня будет провожать Миша Дерябин. Вот вернется со службы и будет встречать да провожать… Милый, милый… Как тебе, наверное, холодно там? Я вот тоже одна…» Ветер бил прямо в лицо, и все еще летел сильный снег. «Милый, милый…» — шептала она и зябко прятала подбородок в меховой воротник. А метель не стихала. Наверно, будет кружить до утра. «Господи, хоть бы отпуск ему дали! Хоть бы повидаться, поговорить… Но все равно теперь уж недолго…» — И опять она представила что-то милое, нежное… И опять Миша точно бы сжимал ее руку, смотрел в глаза. И она забыла про холод.

И вот вышла на главную улицу. Магазины уже не работали, но вывески горели ярко, пронзительно в свете снегов. Возле неона кружились темные вихри. «Ласточки, снежные ласточки», — вспомнила Юлия Ивановна и сразу же замерзла. И чтобы согреться, пошла быстрее, почти побежала. И вдруг на пороге одного магазина увидела Петра Алексеевича. Он курил и смотрел куда-то под ноги. Она сразу узнала его, и тот тоже узнал.

— Почему домой не идете? — спросила учительница.

— Не могу, дочка. Надо остыть.

— От чего?

— Как тебе рассказать? Всех друзей вспомянул. Кто где лежит, а кто пропал совсем без вести. Помнишь, девочка-то спросила: с кем вы, мол, дружите, кто ваши друзья… Эх, Юля, Юля. Зря я к вам натряхнулся. А ты проходи, проходи, а я еще покурю.

Она прошла мимо, а через секунду опять оглянулась: он стоял в той же позе и только рука покачивалась, как будто кивала. Учительница сразу замедлила шаг, но потом почему-то отдумала. Да и решила враз про себя: «А может, он уже пьяненький…» И эта мысль ее успокоила. Она вздохнула всей грудью и зашла в переулок. Снежинки залетали ей в глаза, и было такое ощущение, что словно бы кто-то ее целовал. «Милый мой, хороший. Вот спишь там в своей казарме и не знаешь, не ведаешь, что я стою под снегом, что я имя твое повторяю…»

Через минуту она увидела огонек на своем подъезде, и он был такой теплый, притягивающий. И ей сразу захотелось спать, и она сладко-сладко зевнула. А в глаза и в горло опять попали снежинки. Она их проглотила, и во всем теле начался какой-то тихий и счастливый мороз. «Господи, мамочки! Какая красивая метель! Какой ветер…» — еще успела подумать учительница и забежала в подъезд.

Тяжелое солнце нависло над морем. И было тихо и по-вечернему глухо. Вода напоминала смятую фольгу, и в этом серебре отражалось небо. Но там тоже было пусто, прозрачно, ни одной тучки.

Зато у самого берега вода чуть-чуть шевелилась. Она бесшумно подавалась вперед, потом отступала. Это почему-то напоминало дыхание: вдох — выдох и опять все сначала. Запах мокрой гальки смешивался с запахом роз и пионов. В двадцати метрах от моря лежал большой парк, и все цветы и деревья там тоже дышали.

Я подошел к кромке воды и опустил вниз ладони. Их сразу же достала волна, и я затих и спрятал дыхание: такая она была мягкая, теплая, будто парная. А потом над головой у меня что-то случилось, и я вздрогнул и приподнял глаза. Но это же музыка, это же звуки! Они струились сверху, из парка. Они струились на меня медленными, спокойными ручейками, они стекали, точно бы с неба. И вдруг они отняли у меня волю, и я что-то вспомнил. Какая-то тень в голове промелькнула, а может быть, ветер. «Но, боже мой, когда это было? Да и было ли вовсе?.. Наверно, это вовсе не я шел тогда по лунному переулку и ждал кого-то? Ждал, и все во мне погибало. И вот — шаги навстречу, ее родное дыханье. А потом и она появилась, вся высокая, белая, какая-то морозно-чужая. И я брал ее за плечи, сжимал до боли и старался запомнить. Точно бы прощался с ней, точно бы собирался в дорогу. И сердце мое болело и замирало, а она смеялась и отстраняла меня, и я печально гладил ее лоб, ее брови… Боже мой, зачем я так делал? Неужели понимал уже, что все ненадолго?..»

Музыка стихла, и я очнулся. На пляже было по-прежнему пусто, безлюдно, только бегали мальчишки с собакой. Они бросали в воду длинную палку, и собака мчалась за ней и выносила обратно. Палка была, наверно, тяжелая, тащить ее было трудно. Но через секунду собака снова и снова бросалась в воду и хватала зубами палку. Ребятишки смеялись, собака поскуливала. А потом она опять бежала за палкой, и так бесконечно. Всем нравилась эта игра — и собаке, и ребятишкам. И мне тоже нравилась их игра, потому что отвлекала от дум.

А солнце спустилось совсем низко и уже не грело, а вроде ласкало. И я все стоял на одном и том же месте, словно меня приковали. Со мной и раньше такое случалось: все видишь, слышишь и даже лучше еще, сильнее, но почему-то не можешь двигаться, шевелиться, точно ты околдован. А может, это музыка была виновата, это тихое вечернее море.

— И-ра-а-аклий! Беги же сюда! Ира-а-аклий!!! — Вот тебе и тишина. И я испугался этого голоса и оглянулся, кричали где-то рядом, но я сразу не понял. Наконец, догадался, увидел: высокая темноволосая женщина подняла кверху руку и смотрела туда, где были мальчишки.