Первое письмо послал сразу, в марте, с праздником поздравил. Ответ пришел быстро, письмо короткое, удивленное, а в конце — благодарность за весенний привет. Второе письмо отправил через день. Писалось от весенней тоски, тающего снега, от вида радостных птиц, прилетевших с юга, быстрых утренних снов, от которых смыкалось горло. Вложил фотографию, только на нее и надеялся: стоит на берегу моря, высокий, снисходительный, а у ног вода, и от нее он такой крепкий, с улыбкой — горят зубы. Ждал очень ответа. Уходили последние дни весны, не возвращаясь. И пришло письмо. Тоня писала, что не бывала у моря. Спрашивала, какое оно — синее или голубое. А дальше — радостно, что в деревне сейчас тепло и загулял Тобол. И по нему катается катер, как по морю. Такой веселенький, белый — все бы смотрела. А по берегам поднялись луга, да в цветах. Но не до цветиков — начали сев. А в конце, низкими буковками, — о том, что Владимир снялся хорошенький — завидка скребнула. Таким бы людям подаваться в кино, живо девчата влюбятся — и без писем…

Про кино долго держал в голове. То ли шутит, то ли смеется. Но сразу простил. Стал опять писать внезапные нежные письма. Подарок послал — синий вязаный шарф, по-родному пахнущий, такой же носила сестра. Хотел, чтобы надевала его каждый день, была веселой. И еще надеялся, когда наденет, — то вспомнит, потянется к нему мыслями, пожелает встречи. Сам уже представлял ее всю: под тонкой бровью с тайной глаза, и рост гордый, высокий, как у сестры. Такой же голос и смех.

С тех пор писем не стало. Неизвестность сильней приближала Тоню. Ночами не стало сна, да и ночи образовались длинные, не переслушать их, не переждать. Недавно отпуск дали. Побыл у матери восемь дней, наговорился с сестрой. Обратно едет, по пути — Выселки, целый день в запасе. Хотел прожить у Тони, чтоб насмотреться на нее.

Идти теперь трудно. Солнце поднялось выше, шлет прямые лучи. Мокро в сапогах, на деснах солоно, щемит язык. Поднялся впереди лесок, встали тонкие, с обвисшим листом березы. Почудилась музыка, то ли с неба, то ли из-под земли. Он остановился, весь вытянулся, но музыка ожила сильнее, разбивая зной, и дохнуло ветерком, слабый воздух коснулся щек. Музыка не проходила. И он не шевелился. Играли на тонких протяжных струнах, они могли вот-вот оборваться, погаснуть: каждая струна звучала отдельно и боязливо. Такие крылья у ласточки, к ним не прикоснешься — сломятся, погибнут. Но вдруг струны стали вольные, быстрые, слились в один убегающий звук, он залетел высоко и там рассыпался, упал на землю. Его сменили отдельные струны, каждая дышала по-своему, то робко, вполсилы, то быстро, пугливо, запыхавшись от бега, — и звук нырял и метался, но был веселым. Из-за берез вышла черная усталая лошадь. Владимир увидел ее мигающие глаза и короткие лохматые ноги. Она тянула телегу на крепких деревянных колесах. Лошадь была маленькая, похожая на собаку, и оттого телега казалась очень тяжелой. Там сидел старик с балалайкой, видно, лошадь давно привыкла к игре, двигалась отчужденно, думая о дороге. Натянулись вожжи, и она удивилась, повела вбок глаза, они блеснули месяцем и потухли. Большой корявый старик собрал в кулак вожжи, оттопырил нижнюю губу, и лицо сразу стало сердитым. Владимир поздоровался, ему ответили:

— Здорово, коли не шутишь… А если шутишь, то мы ни при чем…

На телеге лежал плетеный короб, полный желтых, еще не уснувших карасей. Рыба разевала рот, слабо трепыхалась, сверху ее прикрыли мокрой осокой. Старик отложил балалайку и уставился в упор.

— Сам играю, сам пою. Не то жарко — усну.

— Кто рыбу наловил? — осторожно спросил Владимир.

— А-а, старуха штаниной… Сейчас в буфет сдадим, за обновами пойдем. А ты чей?

— Я не ваш. Я к Тоне Грачевой.

— На ночку.

— Я в гости…

— Оно, конешно, — дело молодое. Такого ухажера у ней не бывало… Какой у тебя рост?

— Забыл.

— В мячики играешь?

— Что вы! Это — баскетбол…

— Ты сурьёзный. А то бы ночью-то поиграли!

— Вы о чем, отец?.. Поди, Абрамова знаете?

— Кольшу-то… Он тоже за ней похаживал. Тот — сверло. Теперь в город утягал. Там дураков нет. Первое место возьмет.

Лошадь в оглоблях дернулась, глаза у ней заслезились, и пошла без спроса.

— Сладкой ночи, солдатик!

Телегу качнул ухаб, и старик упал прямо на короб. Притворно заохал и стегнул лошадь концом вожжей, но она даже не обернулась. У Владимира по спине пробежал холод, хотелось кинуться за телегой, выпытать, дознаться, но ноги уже жили отдельно, и он их не слышал. Тихо тренькала балалайка, потом залилась вовсю, и старик ей подпелся. Владимир поднял глаза — по обочине прыгала зеленая птичка, смотрела на него, хвост кверху задрался и вздрагивал. Он злобно пнул в нее камень, дышать стало легче. Пошел вперед. Попался белый сонный теленок с длинной шеей. Теленок уставился на него и мыкнул. Дальше увидел на поляне поленницу, гнилые жерди и пригон — мазанку под соломенной крышей. Солома старая, кругом ощетинилась. Рядом — низкий дом с тополем. Началась улица. Она была короткая, насквозь просвечивала, видно, деревня стояла маленькая. Сильней захотелось пить, под языком плавала соль, запеклись губы. Второй дом был с воротами, но они пригнулись, хотели упасть в улицу, но в грудь им уперся березовый кол и поддержал. Из ограды выскочил мальчик и погнался за курицей. Та ходила с цыплятами — недельными, они бросились под нее. Она распушила крылья, замотала головой, вцепилась лапами в пыль. Владимир попросил напиться. Мальчик повел его в ограду, все время оглядываясь и тяжело дыша. У крыльца сидел в корыте с водой другой мальчик, помельче этого, бил себя по животу ладошками, закатив глаза. Старший закричал:

— Сашка, хватит, вода колодешная!

Тот не слушался, только показал один глаз, но тут увидел солдата, упал на спину и заревел. Вода под ним вскипела, плеснулась через край. Владимир поставил его на ноги и тихо провел ладонью по желтой спине до пяток. От ладони остались белые бороздки, — и Сашка уже не ревел. Медленно вышел из корыта. Старший принес тряпку, стал вытирать ему ноги, каждый палец отдельно.

— Наш заинька теперь чи-и-стенький, лапки бе-е-ленькие… Вот какие мы!

Сашка сильно потянулся. Круглый живот скобкой выпятился, посредине означилась ямка, шея в плечи нырнула, — и Сашка стал совсем круглый и теплый. К нему лениво пробралась кошка, он сгреб ее за передние лапы, понес в избу.

В избе было пусто и чисто. Сашка залез с кошкой на стол, стал ее обнимать, но старший согнал их и отправил в горницу. Передний угол в избе завешан одеялом, там что-то пискнуло, и старший кинулся за ширму. В руке держал бутылочку с молоком.

Владимир присел на лавку и забыл, где он. В голове стало тесно и жарко, вошла туда женщина в темной шали с девчонкой, поднялись ее глаза, настойчивые, со смешинкой, замотал головой старик с балалайкой, сердитый и говорливый, на миг проснулся жуткий смысл его слов о Кольке Абрамове с Тоней — он весь каменел, сжимал плотно веки. Хотелось отвязаться от этих слов, погасить их, но они разгорались, не слушались — он подгибал под себя ноги все дальше, дальше, но страх не отпускал, и делалось его все больше. Решил спросить у старшего о Тоне, но тот исчез надолго. Владимир откинул одеяло и увидел зыбку. В ней лежала уже большая рыжая девчонка и сосала из бутылочки молоко. Скосила глаза на Владимира и перестала сосать. Открылось чистое веселое личико. Оно спокойно разглядывало солдата, ресницы быстро мигали. В подушку вросли золотые волосы, возле них змейкой шмыгнула тень. Губы чмокнули несколько раз воздух, сморщились и опять нашли соску, ресницы сразу замерли, щека, ближняя к окну, покраснела. Старший наклонился в зыбку и нажал мизинцем девчонке на нос:

— Скажи «би-би».

Она пискнула, и он радостно оглянулся.

— Много у вас народу, — тихо сказал Владимир.

— Все на мне… Мать у нас на работе, они — на мне… — грустно повторил старший.

— Отец-то живой?

— Неживой. Трактором стоптали. Пьяный в борозде уснул… А мать скоро придет. На дойке сейчас.