— В больницу… быстро… наберу сейчас… туда, где Генка был…

Голубь перекрестился вдруг, попятился назад. И он, глядя на него непонимающе, услышал сквозь чуть приоткрытую дверь Наташкин плач. И, начиная осознавать все, привстал с трудом, покачнувшись, — но Кореец встал раньше и толкнул его легко, усаживая обратно.

— Сиди, Андрюха. Запорол косяк — теперь отдыхай…

Генка вышел вслед за Голубем, и он слышал доносящийся через дверь негромкий глухой командный голос, говорящий, кто и что должен делать, — понимая, что Кореец взял руководство на себя. Потому взял, что он, Андрей, облажался сегодня, погубив Леху и, возможно, еще кого-то из тех, кто был с ним на стрелке, кого он оставил, свалив. И еще потому, что Кореец понял сразу, что он, Андрей, руководить сейчас не способен, увидел, что железобетонная стена уверенности, составлявшая его основу, дрогнула вдруг, начала осыпаться, грозя рухнуть на хер и похоронить и его репутацию, и его самого.

— Голубь, тачки засвеченные не трогай — берешь мой джип из гаража, Леху в Градскую или в Склиф, скажешь — на дороге нашел. Сдай лекарям и сматывай. Родители у него здесь? Мать одна? Завтра-послезавтра отвезешь ей пятнашку, похороны на нас…

Кореец говорил что-то еще, но голос удалялся постепенно, не разберешь. Он не сомневался, что все четко выполняют сейчас его приказы, и не только потому, что боятся его и уважают, а потому, что верят — он знает, что и как надо сейчас. Надо было бы выйти, как бы естественно перехватить у Генки инициативу, показать пацанам, кто тут главный, показать, что их старший в полном порядке и не его вина, что так получилось, так фишка выпала, — но почему-то не мог.

Он налил себе еще, снова доверху. С подозрением посмотрел на бутылку, едва не выскользнувшую из рук, поднес стакан к губам и начал пить жадно, стараясь впихнуть в себя все его содержимое. Не замечая, что струйка потекла по подбородку, попадая на пиджак.

— Ну че там? — поинтересовался с пьяной настойчивостью у вернувшегося через какое-то время Корейца. — Ну че там — сообщишь, может, или я не при делах тут?

— Да кончились твои дела, Андрюха. В натуре кончились. — Голос Корейца был спокойным, обыденным, может, чуть усталым. — Что мог, натворил — больше не надо. И вообще мотать тебе отсюда пора — пересидеть где-нибудь. Позвони тому, у кого дом снимал, скажи — завтра съезжаешь. И мотай куда-нибудь — на пару-тройку месяцев…

— Да ты че — кончились дела? — поразился пьяно. — Я ж тебе сказал — я думал, Славка будет. Я сам его хотел, сам, за тебя — слышь? Думал, я его, а те побегут, им чего уж, если Славки нет, а если что, тут пацаны в воздух популяют и все дела. Я ж за тебя — Славку валить хотел на х…й за тебя. Я ж думал, он на одной тачке, в кольцо берем, всех за минуту валим и ходу…

— Мелковат ты, Андрюх, Славку валить, — финально произнес Кореец. — Он на такие стрелки не ездит, а если и приехал, стоял с охраной метрах в ста. Не тянешь ты против Славки — только зря себя и пацанов засветил да парня положил. Мотать тебе надо. Протрезвеешь, мотай в Питер, только тачку другую возьми. А оттуда куда-нибудь, куда виза не нужна. Пойду — дела есть…

— Да ты че — мотай. — Он искренне возмутился, не обращая внимания на промелькнувшее в Корейцевых словах неуважение. — Я ж с тобой, мы ж вместе…

Но Кореец вышел уже, и он, допив бог знает какой по счету стакан, долго пытался раскурить необрезанную сигару — а потом, отшвырнув ее в сторону, обхватил голову руками. Видя вспышки, себя на снегу, скорчившегося в «мерсе» Коробка, заливающего кровью заднее сиденье — и слыша Генкины слова:

— Кончились твои дела, Андрюха. В натуре, кончились…

— By the way, Peter, I wonder where is Andrew. I thought he was supposed to attend our classes…

Она не договорила, увидев, что ее не понимают, и переключилась на русский — что было против правил, поскольку они в самом начале договорились, что все общение будет идти только на английском. Но с другой стороны, занятия уже кончились — а этот был последним, кто выходил. Тем более что именно его телефон давал ей Андрей.

— Я просто поинтересовалась, где Андрей — он так хотел заниматься английским…

По-английски спрашивать было легче, более безлично все звучало — и ей показалось, что она немного покраснела.

— Да сам бы хотел его видеть. — Петр, зам руководителя той фирмы, сотрудникам которой она по инициативе Андрея трижды в неделю давала уроки разговорного английского, развел руками. — Искал тут его по просьбе шефа, а мобильный не отвечает. Дней десять ему уже звоню. Никого, даже странно. Он вам нужен?

— Да нет. — Она пожала плечами, показывая, что, в общем, ей все равно. — Well, see you on Wednesday…

Она вышла через переулок на Арбат, по которому гулял промозглый ветер, бил в лицо, шевелил мерзкие лужи, подворачивающиеся под ноги. И двинулась не спеша, щурясь от яркого солнца, в сторону метро — не первый день уже размышляя о том, куда он, собственно, делся. Две недели прошло — и он ни разу не появился ни у дома, ни у института, в котором она, правда, неделю уже не была из-за каникул, и ни одного звонка. И сюда ни разу не пришел — хотя уже четвертое занятие сегодня было. Правда, она сама ему сказала, когда он высадил ее у дома, что это их последняя встреча, но занятия тут ни при чем, это совсем другое.

Она понимала, что должна бы радоваться тому, что он пропал, выполнив ее просьбу, — и не хотела признавать, что просьба, тогда казавшаяся абсолютно искренней, сейчас казалась чрезмерной. Она произнесла тогда эти слова потому, что ей казалось, что так правильно, — и они красиво прозвучали, символично, завершая то единственное приключение, на которое она отважилась в своей жизни, пусть и не совсем по своей воле отважилась. Как в романе любовном или мелодраматическом фильме — героиня, после романтического свидания с легкой грустью говорящая герою о том, что дальнейшие их встречи невозможны.

И мелкий снег падал, больше напоминавший дождь, — и разделил их, когда она повернулась и пошла к дому, формируя тонкую, но непроницаемую стену. Так что даже если он пристально всматривался ей вслед, то вскоре потерял ее из виду — так что даже если бы она захотела оглянуться, то не увидела бы ничего, кроме тонкой пелены.

Интересно, носит ли он ее галстук? Она тогда протянула ему его, как только села в машину, замерев в ожидании реакции. И удивилась еще, что он смотрит на нее непонимающе, но не хотела ничего говорить, потому что знала — что ни скажи, все прозвучит жалко. «Я не знаю, понравится ли вам, но вот возьмите…» «Мне так неудобно, что вы сделали мне подарок, и я решила сделать подарок вам, но…» Или короткое: «Это вам». Лучше уж промолчать. И она молчала, и он молчал, и все так же недоуменно вытащил из тонкого картона то, что вызвало у Сергея бурю негодования, — ярко-желтые солнышки-головы на сиреневом фоне — и рассматривал долго, и перевел взгляд на нее, и ей показалось, что и он…

— Это мне? — спросил недоверчиво, и она кивнула, вдруг испытывая умиление по поводу того восторга, с каким он покрутил кусок шелка перед глазами. А потом, одним движением сорвав с себя галстук, быстро повязал новый — сделав намеренно кривоватый узел, почему-то показавшийся ей очень стильным, очень его. Словно он вложил в этот узел все свое «я», всю свою сущность — элегантную небрежность, наплевательское отношение к общепринятым канонам, дерзкое подчеркивание своей индивидуальности. Она вдруг подумала, что вот у Сергея галстуки всегда получаются очень правильные, с большим таким, ровным узлом — и сам он весь правильный и законопослушный, а этот…

— Фантастика! — Восхищенно покачал головой, рассматривая себя в зеркало. — Алла, у меня нет слов. Просто нет слов…

Она еще подумала, что он специально так говорит, в угоду ей. И потому переспросила:

— Вам понравилось?

Он кивнул, продолжая смотреться в зеркало — как-то по-детски, с плохо скрываемым восторгом. И внезапно наклонился к ней, разворачивая к себе ее лицо, проводя рукой по щеке, глядя непонятно в глаза.