— С тобой все в порядке? — спросила Рейчел.

— Я порезался.

— Сильно?

— Нет, — ответил я. — Ничего страшного.

В Нью-Йорк я уезжал на следующий день, рано утром. Рейчел сидела за столом на кухне, на том самом месте, где ночью сидела маленькая девочка, кровь которой медленно капала, образуя маленькую лужицу на тарелке. Сэм проснулась два часа назад и почему-то неудержимо плакала. Обычно, если девочка выспалась и была накормлена, ей доставляло удовольствие простодушно наблюдать за происходящим вокруг. Уолтер особенно привлекал ее внимание, появление пса всякий раз заставляло лицо Сэм светиться. И пес предпочитал держаться поближе к девочке. Я знал, что собак иногда приводит в замешательство появление новорожденного, поскольку нарушает иерархию в доме и создает путаницу в их головах, соответственно, заставляя активно выражать неприязнь к младенцам. Уолтер вел себя иначе. Хотя он был молод, он, казалось, сразу принял на себя определенные обязательства по защите маленького существа, которое появилось на его территории. Даже накануне, в суете праздника, он не сразу позволил себе отойти от Сэм. Судя по всему, он позволил себе расслабиться и занял место подле Эйнджела и Луиса, только убедившись в постоянном присутствии Джоан рядом с девочкой.

Фрэнк уже уехал на работу, избежав встречи со мной перед отъездом. Джоан еще не проснулась, но еще вечером она предложила Рейчел побыть с ней, пока я буду в отъезде. Я был благодарен ей за заботу, да и Рейчел приняла предложение матери без возражений. Наш дом был хорошо защищен. События недавнего прошлого заставили меня позаботиться об этом. Система датчиков движения предупреждала нас о всяком чужом присутствии в наших владениях (разве только лисы в силу своих малых размеров могли проскочить незамеченными), на главных воротах, во дворе и на стене дома, обращенной в сторону болота, круглосуточно работали видеокамеры, передавая изображение на мониторы в моем кабинете. Стоила вся эта система безопасности значительных средств, но она себя оправдывала.

— Всего на пару дней, — сказал я, целуя Рейчел на прощание.

— Я все знаю и понимаю.

— Буду звонить.

— Хорошо.

Она держала Сэм на руках, тщетно пытаясь ее успокоить. Я поцеловал Сэм и почувствовал тепло Рейчел, ее груди, коснувшейся моей руки. Мы не были близки с тех пор, как родилась Сэм, и это еще больше отдаляло нас друг от друга.

Я молча вышел из дома и направился в аэропорт.

Сутенер Джи-Мэк сидел в погруженных во тьму апартаментах на Кони-Айленд-авеню, которые он делил с несколькими из своих женщин. Существовала еще точка в Бронксе, поближе к Поинту, но он все меньше и меньше пользовался тем местом в последнее время, с тех самых пор, как те двое начали искать его шлюх. Еще больше страху нагнало на него столкновение со старой негритянкой, поэтому он отступил к своему личному лежбищу и рисковал появляться в Поинте только ночью, из предосторожности предпочитая всякий раз держаться на значительном расстоянии от главных улиц.

И на Кони-Айленд-авеню Джи-Мэк не до конца был уверен в своей безопасности. Надо сказать, в давние времена эта улица считалась очень опасным местом, еще с девятнадцатого столетия, где бандиты охотились на отдыхающих, возвращавшихся с пляжей. В восьмидесятые годы двадцатого столетия район вокруг Фостер-авеню колонизировали проститутки и торговцы наркотиками, их присутствие высвечивалось яркими огнями близлежащей бензоколонки.

Сейчас здесь по-прежнему ошивались шлюхи и торговцы наркотиками, но они уже не так явно демонстрировали себя. Им приходилось биться за место с евреями, пакистанцами, русскими и еще какими-то типами. Много их тут понаехало отовсюду, Джи-Мэк и названий таких стран никогда раньше не слышал, откуда они убегали в Штаты. После 11 сентября для пакистанцев наступили тяжелые времена, Джи-Мэк слышал, будто многих арестовали федералы, кто-то двинулся в Канаду, а то и насовсем домой. Некоторые меняли имена, и вокруг Джи-Мэка замелькали Эдди и Стивы с типично азиатской внешностью. К примеру, тот же водопроводчик. Джи-Мэку пришлось вызывать его неделю или две назад, когда одна из сук умудрилась устроить засор, смыв что-то, о чем Джи-Мэк даже знать не хотел. Водопроводчика когда-то величали Амиром. Именно это имя было напечатано на старой карточке, которую Джи-Мэк прикрепил к двери холодильника магнитом, но на новой карточке значилось новое имя — Фрэнк. Даже три цифры, 7, 8, 6, которые, как Амир однажды сказал ему, символизировали фразу «Во имя Аллаха», теперь исчезли. Остался только адрес. Впрочем, Джи-Мэка это не слишком заботило. Он знал, что Амир — неплохой водопроводчик. Какой смысл питать злобу к тому, кто умеет делать свою работу, тем более когда нуждаешься в его услугах. Но Джи-Мэк раздражал запах, исходивший от пакистанских магазинов, от пищи, которую подавали в их ресторанах. Ему не нравилось, как они одеваются: слишком вычурно или слишком обыденно, хотя всегда опрятно. Он опасался их самолюбия, маниакального желания добиться лучшей жизни для своих детей. Джи-Мэк сильно подозревал, что этот малый Фрэнк, который был на самом деле Амиром, до чертиков надоел своим отпрыскам проповедями об американской мечте. Наверное, он и Джи-Мэка приводил им в пример, разумеется, отрицательный, как чернокожие не стараются выбиться в люди, хотя Джи-Мэк и был много успешнее того же Амира. Лично Джи-Мэку все эти пакистанцы ничего плохого не сделали, ну, кроме еды и одежды, но такое дерьмо, как 11 сентября, касается всех, и от Фрэнка-Амира вкупе с его соплеменниками требовалось хотя бы прояснить, на чьей они стороне.

Жил Джи-Мэк на последнем этаже трехэтажного дома из коричневого кирпича с ярко выкрашенными карнизами поблизости от исламского центра, кстати, отделенного от Еврейского центра дневного пребывания одной только детской игровой площадкой. Факт этот кто-то называл прогрессом, но такое на вид мирное соседство двух воюющих сторон сидело у Джи-Мэка в печенках. Хуже были только эти чертовы хасиды в конце улицы в своих потрепанных длиннополых черных пальто, со своими тщедушными детками с показушными пейсами. Джи-Мэка не удивляло, что они всегда держались группками, в одиночку ни один из этих странного вида евреев не смог бы постоять за себя, если бы дело дошло до драки.

Он слушал, о чем две его шлюхи болтали в ванной. У него на тот момент их было девять, и три из них обитали тут же на койках, которые он сдавал им по условиям их «контракта». Две другие все еще жили со своими мамашами (надо же было кому-то заниматься их ублюдками, пока они на улице), остальным он снимал точки прямо в Поинте.

Джи-Мэку исполнилось двадцать три, все его женщины были старше. Он начал с продажи травки школьникам, но со своими честолюбивыми замашками нацеливался на широкий бизнес с биржевыми маклерами, и адвокатами, и молодыми белыми парнями с голодными глазами, которые на уик-эндах заполняют длинными ночами бары и клубы в поисках приключений на свою голову. В мечтах Джи-Мэк видел себя в отменном прикиде, за рулем улетной тачки.

Долгое время он грезил семьдесят первым «катлэс сьюприм», с кремовым кожаным салоном, отделанным сверкающим хромом, хотя «катлэс» имел стандартные 18-дюймовые диски, а Джи-Мэк понимал, что тебя никто всерьез не примет, если у тебя нет по меньшей мере 22-дюймовых. Но перед теми, кто метил сесть за руль семьдесят первого «катлэс сьюприм» с 22-дюймовыми дисками, вставала необходимость заниматься чем-то покруче, нежели впаривать травку прыщавым пятнадцатилетним соплякам. Поэтому Джи-Мэк вложился в "Е", дальше — больше. Мало-помалу барабан начал раскручиваться, посев стал приносить урожай.

Но у Джи-Мэка не было крыши, чтобы действовать по-крупному. Он решительно не хотел снова в тюрьму. В девятнадцать лет он уже отсидел шесть месяцев в Отисвиле и до сих пор просыпался ночью от собственных криков. Джи-Мэк был тогда смазливым молодым парнишечкой, и с ним вовсю поразвлекались в первые дни, пока он не примкнул к организации исламистов, в рядах которой числились большие отморозки, не слишком любезничавшие с теми, кто пытался обидеть кого-нибудь из потенциальных адептов.