— Все знаю. Но прошу тебя — выручи, помоги стать на ноги. Как хочешь — по-соседски, по-товарищески, но помоги.

Евгений пригласил Стойводу на обед, как равный равного, и еще никогда эти двое людей так дружно, откровенно не беседовали. Стойвода всегда считал Бурчака выскочкой, а Бурчак на Стойводу смотрел так, как смотрит молодой председатель колхоза на председателя райисполкома, от которого доставалось не раз и очень редко — заслуженно. Но все это как будто куда-то кануло, и оба одновременно почувствовали, что этому уже нет возврата. Началась та добрая приязнь, от которой недалеко и до настоящей дружбы.

— Тебя в район не приглашают? — спросил Стойвода.

— Нет. Если бы и хотели, так я не хочу.

— Правильно. Не лезь туда. Потому что там… Как-нибудь я тебе расскажу, что делается с человеком, который долго ходит в начальниках. А пока что до свиданья, спасибо, — поблагодарил Стойвода за обед.

— Подождите, — уже в дверях остановил его Евгений. — Не знаете, ваш Громский и до сих пор ходит в парусиновых туфлях и в плащике?

— Не заметил, вероятно, да, — с чувством неловкости сказал Стойвода, а про себя подумал: «Нет, во мне все еще сидит районный начальник. Как это так, не заметить, в чем ходят подчиненные?»

Евгений достал из-под скамейки сапоги, снял с жердочки поношенный кожушок и, выйдя из хаты, положил все это в сани, притрусив сеном.

— Передадите Громскому. Почему это он так «тепло» одет? Случайно, не пьяница?

— Нет, не пьяница. У него мать в городе с младшими детьми, так он, наверно, весь свой заработок ей посылает.

— Вот оно что! — Евгений бросил в сани свои новые рукавицы. — Тогда передайте ему и рукавицы.

— Спасибо, Евгений, передам.

Под коваными полозьями заскрипел снег. Стойвода надел свои начальнические замшевые перчатки, но вожжи были такие холодные, что скоро он должен был снять перчатки и заменить их теплыми рукавицами Евгения. Потом так и сказал Громскому, передавая сапоги и полушубок: «А вместо рукавиц Евгения дарю тебе свои перчатки. Как раз для парня». Громский, синий от холода, щелкая зубами, побежал в коровник переодеться, потому что дело было под вечер и в контору сходились люди.

Всю ночь Стойвода не спал, готовился принять замысловичских трепальщиц. Налаживал общественную кухню, вместе с бригадирами затыкал дыры в трепальном пункте, чтоб не было сквозняков. Сам осмотрел все трепальные колеса и еще на рассвете вызвал мастеров, чтобы еще кое-что подправить. Потом все утро сидел в конторе около окна. Со стороны казалось, что он спал, на самом же деле он только подремывал и поглядывал на замысловичскую дорогу. И вот они приехали — шумливые замысловичские молодицы. На передних санях — Мария Сила в клетчатом теплом платке. Стойвода вышел к ним, пожелал доброго утра и повел на трепальный пункт. За воротами оглянулся на женскую ватагу — над нею клубился теплый пар. На дворе трещал мороз, и на пункте тоже было не теплее. Простуженно кашлял движок.

— А где же ваши люди?

— Наши? — Стойводе не хотелось говорить правду о своих людях, и он чуточку схитрил: — У нас есть другой пункт, так они там работают.

— На кладбище бы им работать! Додержать лен до такой поры!

— За работу, девчата! — скомандовала Марийка. — Нам бы только деньги — мы и черта сработаем!

Двигатель разогрелся, расстонался и пошел на лад. Слышно было, как мерно крутятся трепальные колеса, а еще немного погодя раздалась тихая подбадривающая песня замысловичских льноводок. И Стойводе было любо похаживать по двору и слушать этот трудовой шумок…

На другой день не всем замысловичским трепальщицам хватило колес — еще до рассвета пришли несолоньские. Произошла ссора. «Без вас сухари грызли — без вас и сало съедим!» — укоряли несолоньские. «Редко же у вас бывает сало, коли лен до сей поры на чердаках лежит!» — отбивались замысловичские. Но вскоре ссора улеглась, и все стали слушать Марию Силу, поучающую, как надо жить на свете.

— Возьму я, к примеру, себя. Деньги имею? Имею. Хату новую имею? Имею. Чердак от хлеба трещит? Трещит. И в хате все есть!

— А муж есть? — вылупила на нее глаза еще молодая несолоньская вдова Витка.

— О, еще какой муж! Карп Сила.

— Так и скажи! А ты попробуй, как я. Трое сыновей — мал мала меньше, и одна я. Тогда б ты имела!

Песен в этот день не было, но и ссоры тоже длились недолго — всем хотелось побольше натрепать волокна. Расходились мирно.

— Приходите, да и мужей с собой берите, — наказывала повеселевшая Витка. — Может, мы и вправду с вами подружимся.

— Придем, придем! — обещала Марийка, пряча за пазуху заработанные деньги.

Стойвода ее поблагодарил и на прощанье сказал, что пока больше приходить не надо. И правда, с тех пор не утихал двигатель, день и ночь в две смены крутились колеса. Шел лен, текло молочко, а в банк на колхозный счет стекались деньги. С люпина, который годами лежал в сушильне, набрали немало семян. Все шло хорошо, как вдруг из банка звонок: «На ваши деньги наложен арест».

Через час Стойвода уже был у директора банка, который поглядывал на должника свысока и разговаривал неохотно, — во всяком случае далеко не так, как в то время, когда Стойвода мог пригласить этого же директора на цветастый райисполкомовский коврик.

— Ну хорошо, арестуете вы наши тысячи, а кто же вам миллион отдаст?

— Не мое дело, мне так приказано сверху. По мне хоть и не отдавайте.

— Ошибся я в тебе, дружок, — с горечью сказал Стойвода директору банка, — тебе ягнят пасти, а не государственные деньги считать. Овцы у тебя разбегутся.

Вышел на улицу и пригорюнился. Куда пойти за советом? В том кабинете, где столько лет просидел он, сидит теперь Марта Ивановна Стерновая. Она была депутатом, и на последней сессии ее выбрали председателем. Около калитки райкома на миг остановился, но, одумавшись, пошел дальше, к Марте. Пусть советует.

Идет он, а сзади кто-то топает. Девушка из райкома, машинистка.

— Муров просил, чтобы вы зашли к нему.

— Увидал? А я, признаться, не очень хотел, чтоб он видел. Скажет — разъездился.

— Ну, как вы там? — спросила девушка.

— Как в Несолони.

И только поздоровался с Муровым, как сразу спросил:

— Скажите мне, Петр Парамонович, вы те миллионы, которые должны государству, когда-нибудь думаете отдавать?

Еще никогда не слыхал Муров такой интересной обоснованной лекции о колхозных финансах. Стойвода разбирался во всех расчетах, во всех кассах, объяснил природу «черной кассы», знал, откуда берется и куда девается каждая копейка, а в конце этих выкладок не забыл о своем, больном:

— Приостановите финансовые аресты. На деньгах-арестантах далеко не уедешь. Нет оборота — нет хозяйства. Не в банке, а там, на полях, из копейки делается две, из двух четыре, из тысячи — миллион. Так дайте ж этой копейке расплодиться.

Муров смотрел на него и думал: тот ли это Стойвода? Нет, не тот. Он подошел, обнял Стойводу тепло, по-родственному, и поцеловал в лысину.

— За Несолонь…

И тут Степан Яковлевич не выдержал, открыл Мурову свою душу.

— Несолонь — это моя лебединая песня. Или пропою ее, или скажу: я не жил. И тогда умирать мне Стойводою, как нарекли меня предки за какую-то вину.

— Жить с народом душа в душу не всякий умеет и не всякий может. Мне, например, всегда не хватает народной простоты, народной мудрости. А без этого все остальное ничего не стоит на такой работе, как наша. И пусть это пока будет между нами, но я не очень удивлюсь, если на конференции меня прокатят на вороных…

— Черт возьми! А я всегда завидовал вам! Меня всегда захватывала ваша романтика. И если уж на то пошло, скажу вам откровенно, что для моей лебединой песни необходимы вы. Тут, в райкоме, вы, а там, в Несолони, Парася…

Вот уже несколько дней в доме Муровых царит напряженная тишина. Посеял ее сам хозяин, занятый какими-то неотступными мыслями. На его висках словно прибавилось седины, а во взгляде — той мечтательной приподнятости, которую мать замечала и раньше. «Что-то неладное творится с нашим Петриком», — поведала мать невестке, когда та приехала из Замысловичей. Олена не удивилась, не огорчилась, только сказала матери, словно укоряла за сына: «Ничего особенного. Конференция. Могут избрать снова, а могут и снять вашего Петрика». Пораженная мать хотела сказать: «Чего же ты сердишься, дочка? Разве я виновата, что его могут снять?» — но промолчала. Невестка бывает дома так редко, что мать не хотела портить ей и без того испорченного настроения. Но горько ей было: весь район знает, какое событие у ее сына, а она, мать, не знает. Господи, какие неблагодарные дети! Тот скрытничает с родной матерью, а эта сердится не иначе как за то, что выпестовала для нее сына. Мать взглянула на внучку и сразу почувствовала себя не матерью и не свекровью, а доброй, нежной бабушкой: «Какого-то муженька пошлет тебе судьба, когда вырастешь? Где-то уж нянчит его мать, как я когда-то нянчила для Олены своего Петрика. И пусть ему будет сто лет от роду, а мне сто двадцать, все равно буду называть его Петриком, потому что он мой, родной». Бабушку не огорчило, что внучка сразу про нее забыла и торопливо начала устраивать для матери концерт своих плюшевых зверей. Внимание, сейчас выступит мартышка в очках! После неудачного концерта зверей снова наступила напряженная тишина, которая, казалось, ничего доброго не предвещала этому счастливому дому.