Швейцария стала ареной военных столкновений. В 1799 г. действия австрийских и русских войск под командованием генерала Суворова на краткое время вызвали перелом в пользу консервативных сил, который, однако, был быстро аннулирован после новых французских успехов. Опустошения, причиненные войнами, грабеж со стороны французской оккупационной армии, увозившей в Париж; наиболее значительные государственные сокровища древних кантонов, даже самих медведей, живые символы суверенитета Берна, и связанные с этим кризисы снабжения имели следствием длительный недостаток финансовых средств, самым серьезным образом препятствовавший внутренним преобразованиям. Этому существенно способствовало программное и личное соперничество среди протагонистов новой республики. Разделились прежде всего мнения о том, насколько централизованной следует создавать новую государственность, и это означало в первую очередь, сколько собственной жизни должно было оставаться еще суверенным кантонам. Новый строй не мог стать популярным в столь враждебных ему условиях. Его неприятие значительным большинством населения объясняется тем, что новая Гельвеция[30] едва ли имела какое-то сходство со Старой Конфедерацией, а во многом стала ее прямой противоположностью. Но такое радикальное изменение вызвало модернизационный шок, продолжавшийся в течение длительного времени. В то же время тогда, в процессе лихорадочного экспериментирования, было предвосхищено многое, чему позже было суждено оказаться перспективным. Эти пять лет потрясли Швейцарию — Гельвеция стала лабораторией нового времени.
Освобождение или утрата свободы? Ответ на этот вопрос зависел как тогда, так и теперь от географического, социального и идеологического положения. Единства на сей счет не достигнуто и по сей день, как показали разные памятные мероприятия 1998 г., двести лет спустя после рассматриваемых событий, в Западной и Центральной Швейцарии. Внутренний переворот, внесенный извне, опирался на круг просвещенных патрициев правящих кантонов и прежде всего представителей имущего и образованного верхнего слоя в подвластных городах. Из первой среды происходил житель Базеля Петер Оке, из второй — гражданин Во Фредерик-Сезар де Лагарп. Оке был сыном богатого коммерсанта, вырос в Гамбурге, учился в Лейдене, сформировался под влиянием просветительской культуры Франции, где был как нельзя лучше знаком с влиятельными людьми. Не менее интернациональной выглядит биография Лагарпа. Патриций из Ролле сделал себе имя как воспитатель будущего русского царя Александра I, а у себя на родине писал политические и исторические труды, направленные против господства «бернских аристократов». Филипп Альберт Штапфер, в качестве министра образования несший ответственность за смело задуманные реформы воспитания в Гельвеции, был уроженцем подвластной территории в кантоне Ааргау, учился в Гёттингене и пребывал под влиянием философии Канта. Иоганн Генрих Песталоцци, тоже находившийся на службе у Гельветической республики в качестве реформатора воспитания и школы, происходил из обедневшей ветви уважаемой цюрихской семьи итальянского происхождения и рано оказался в оппозиции к властям. Его филантропическая и педагогическая деятельность среди сирот в опустошенном войной Стансе — одно из самых значительных памятных мест в Швейцарии.
Первая конституция Гельветической республики, принятая 12 апреля 1798 г., в разработке которой решающую роль сыграл Оке, хотя и была навязана Францией, но имела самостоятельные черты. Французская модель предопределила сильный пятиголовый орган исполнительной власти так называемых директоров. Отличаясь от своего образца, конституция Гельвеции предусматривала право избрания выборщиков для всех граждан мужского пола старше 20 лет, не менее пяти лет постоянно проживавших в своих общинах. Правда, мужчины определяли только выборщиков, которые назначали затем членов Большого совета. Этот элемент избирательной демократии для мужчин был уступкой конфедеративным традициям, введение же выборщиков, напротив, мерой предосторожности против слишком неистовых порывов народа, от которого не без основания опасались контрреволюционного движения назад, к старым порядкам. Чреватым последствиями оказался раздел территории государства. Старые кантоны уступили место двадцати двум новым, в том числе бывшим подвластным территориям Ааргау, Во и Тургау, на юге возникли Беллинцона и Лугано, а также Граубюнден (под названием Ретия) и Валлис. Из них после мер наказания против беспокойной Центральной Швейцарии сохранились в конце концов 19. У этих кантонов больше не было самостоятельных полномочий, не говоря уже о власти. С кантонами старого стиля должен был уйти в прошлое дух партикуляризма и привилегий. Но образ мыслей, ориентированный на общее благо, мог появиться только в последовательно сформированном едином государстве — таким было кредо «унитаристской» Гельвеции. Приверженцы новой Швейцарии, например Оке и Штапфер, вполне отдавали себе отчет в том, что этот гражданско-государственный процесс воспитания нуждается во времени и, возможно, принесет плоды только в будущих поколениях. Эксперимент под названием Гельвеция должен был устоять или рухнуть вместе со своей политикой в области образования.
Этой просвещенной целью — привести человека к высоким идеалам — проникнута даже конституция. Между оговорками, касавшимися избирательного права, и определениями гражданства Оке вкрапил педагогические максимы, которые должны были пробудить мертвые буквы конституции к моральной жизни. Речь шла о том, что индивид должен быть предан Отечеству, своей семье и бедным, что, почитая дружбу, впереди нее следует ставить свои обязанности. Если расшифровать данное положение, то получится: законы предшествуют клиентеле, новое государство выше корыстных групповых интересов, старые сетевые структуры ликвидируются. Правда, равенство, объявленное для мужской половины населения, обнаруживало некоторые ограничения. Так, небольшое еврейское меньшинство не было интегрировано в сообщество граждан государства. После долгих и отмеченных противоположностью взглядов дебатов, в ходе которых традиционный антисемитизм мог скрываться за просвещенными фасадами, окончательное решение было отложено. Вследствие этого евреи стали считаться иностранцами, имеющими право гражданства, и в качестве таковых хотя и не обладали политическими правами, но пользовались по меньшей мере гражданско-правовыми преимуществами.
Наряду со старыми элитами наиболее сильные потери понесла католическая церковь. В конституции 1798 г. церкви и конфессии были последовательно подчинены государству и таким образом лишены своего общественного значения, более того, в конечном счете «приватизированы». Это низвержение с уровня государственной религии до статуса вероисповедания, терпимого наряду с другими, было тем глубже, что новая конституция обнаруживала даже дискриминационные черты. Так, католические священники не могли занимать политические должности. И в конце концов на протяжении 1798 г. были изданы законы, имевшие роковое значение для монастырей, их целостности и владений: им запретили принимать новых монахов и монахинь, большую часть их владений конфисковали и продали с торгов. То, что для просвещенного высшего слоя было необходимым во имя прогресса оттеснением некоего государства в государстве или оттеснением враждебной, обращенной в прошлое силы, большинство населения сельских кантонов ощущало как элементарную угрозу своему жизненному миру и уверенности в Спасении. При таком рассмотрении Гельвеция представляется первым опытом культуркампфа[31]. Для сельского населения отмена старых церковных свобод и религиозная терпимость выглядели чистейшим богохульством, которое должно было повлечь за собой суровые божественные кары. Только соблюдение предписанных небом религиозных обычаев, таких как паломничество и культ святых, могло уберечь плодородие и отвести вред от полей и скота. Немногие представители имущих и образованных слоев были в состоянии так же глубоко, как Песталоцци, вживаться в этот мир представлений, большей частью относящихся к сфере суеверий. В своих педагогических сочинениях, проникнутых духом народности, он пытался преодолеть глубокую пропасть между этими разными образами мыслей и довести до простых людей на их собственном языке смысл и правомочие нового общественного строя.
