С превеликим сожалением вынужден сообщить, что твой муж и мой возлюбленный брат Эдмунд умер, заболев чумой. Любой ценой удержи наш замок. Я скоро приеду.

Я встречала Джаспера у ворот, и мне сразу бросилось в глаза, как сильно он изменился. Он потерял брата, почти близнеца, которого любил больше всего на свете. Он спрыгнул с коня столь же легко и грациозно, как делал это Эдмунд, но теперь по каменным плитам двора простучала лишь одна пара подбитых железом сапог. И мне стало ясно: всю оставшуюся жизнь Джаспер будет прислушиваться, не раздастся ли поблизости знакомый звук шагов брата, но ответом будет лишь тишина. Лицо моего деверя было мрачным, запавшие глаза смотрели печально, когда он впервые, как взрослой даме, поцеловал мне руку. А потом опустился передо мной на колени и молитвенно сложил руки, словно давая мне клятву верности.

– Я потерял брата, ты – мужа, – тихо произнес Джаспер. – Клянусь, если у тебя родится мальчик, я стану заботиться о нем, как о своем родном сыне, и всегда буду беречь и охранять его. Я готов жизнью своей заслонить его от опасности. Ради покойного брата я сделаю все, чтобы его сын взошел на английский престол.

Мне даже стало немного не по себе, поскольку глаза Джаспера были полны слез, и этот огромный взрослый мужчина по-прежнему стоял передо мной на коленях.

– Благодарю тебя, – промолвила я и огляделась, по-прежнему испытывая крайнюю неловкость.

Однако рядом не было никого, и некому было подсказать мне, как поднять Джаспера с колен. А мне было неизвестно, как в таких случаях полагается себя вести. Однако я все же заметила, что он ничего не пообещал мне на тот случай, если у меня родится девочка. И, вздохнув, я просто стиснула его руку в своих ладошках в знак признательности; кажется, впрочем, он именно этого и хотел. Но честное слово, если бы не Жанна д’Арк, я бы в эти мгновения окончательно уверилась в том, что все девочки на свете – существа совершенно никчемные!

В начале месяца мне, согласно традиции, пришлось затвориться в своих покоях. Окна в моей спальне закрыли ставнями, защищая меня даже от серого зимнего света. Трудно было себе представить, чем это хмурое небо, которое и голубым-то никогда не бывает, или солнце, которое в этих краях никогда толком не светит, могут настолько раздражать будущую мать и ее младенца, что от них нужно непременно скрываться, однако моя повитуха настаивала на том, что перед родами я на целый месяц должна погрузиться во тьму, и Джаспер, бледный от волнения, убедил меня все сделать так, как она велит, чтобы ребенку ничего не угрожало.

Повитуха считала, что ребенок появится раньше срока. Ощупав мой живот, она заявила, что плод лежит неправильно, но, возможно, к родам все же повернется как полагается. Иногда, пояснила она, ребенок поворачивается только в самый последний момент, и очень важно, чтобы он шел головкой вперед, но я так и не поняла почему. Джасперу она никаких подробностей о предстоящих родах не сообщила, однако мне было известно, что каждый день он меряет шагами коридор перед дверями моей спальни. Было слышно, как скрипят половицы, когда он на цыпочках бродит туда-сюда, волнуясь больше, чем иной любящий супруг. Оказавшись запертой в своих покоях, где мне нельзя было видеться ни с одним мужчиной, я испытала огромное облегчение, хотя мне очень хотелось сходить в церковь и помолиться. Здешний священник отец Уильям был прямо-таки до слез тронут, выслушав мою первую в Пембруке исповедь, и заметил, что никогда еще не встречал такой набожной молодой женщины. И мне было чрезвычайно приятно, что наконец-то нашелся хоть один человек, который меня понял. Отцу Уильяму разрешалось молиться вместе со мной, только он сидел по одну сторону ширмы, а я по другую, однако это совсем не напоминало молитву в церкви в присутствии множества прихожан, где каждый мог меня видеть.

Через неделю я стала испытывать ужасные страдания – у меня болела буквально каждая косточка, особенно когда я пыталась пройтись по узкому пространству спальни. Нан, моя повитуха, а также старуха, которую она привела с собой в качестве помощницы, – старуха эта удивительно напоминала ворону, даже имя ее звучало точно воронье карканье, а по-английски она не понимала ни слова, – дружно решили, что мне лучше лежать и вообще не вставать с постели. Но боли усиливались, порой мне казалось, что у меня внутри сами собой ломаются кости. Что-то явно шло не так, как надо, и никто не понимал почему. Повитухи, конечно, задавали вопросы нашему врачу, но поскольку ему, мужчине, нельзя было лично меня осмотреть, он мог ориентироваться лишь через повитух, спрашивая меня, что я сама думаю о причине появления болей. В общем, так мы, конечно, никаких ощутимых результатов достигнуть не сумели. Хотя мне уже исполнилось тринадцать, для своего возраста я была довольно мелкой. Да и о реальной жизни знала очень мало. И понятия не имела, что там у меня внутри может твориться. Повитухи постоянно уточняли, действительно ли я чувствую, будто кости мои сами собой ломаются, и когда я отвечала утвердительно, они опасливо переглядывались; судя по всему, они боялись, что так оно и есть на самом деле. Но я никак не желала верить, что могу умереть родами. Зачем же тогда Господь потратил столько усилий – привел меня в эти дикие края, в Уэльс, и сделал так, что я забеременела младенцем, которому суждено стать королем? Нет, вряд ли мне на роду написано умереть до того, как мой сын появится на свет!

Повитухи твердили, что надо бы послать за моей матерью, но она находилась слишком далеко от Пембрука, а на дорогах теперь стало так опасно, что вряд ли она смогла бы приехать, да и в недуге моем она вряд ли разобралась бы лучше этих опытных женщин. Никто не мог понять, что со мной происходит. Теперь повитухи все чаще как бы невзначай замечали, что я, дескать, слишком юна и тело у меня слишком хрупкое для нормальных родов, хотя все эти рассуждения вообще-то несколько запоздали, ведь я уже пребывала на пороге родов, то есть от подобных «утешений» толку было мало. Я, кстати, так и не осмелилась поинтересоваться, как же все-таки ребеночек выберется наружу из моего живота. И больше всего боялась, что попросту лопну, как перезрелый стручок гороха, и тогда, конечно, истеку кровью до смерти.

Сначала я думала, что хуже этих предродовых болей нет ничего на свете; я уже с трудом могла их терпеть, но однажды ночью я с криком проснулась от такой чудовищной муки, что сразу поняла: вот и настал мой смертный час. Мне казалось, что мой вздувшийся и странно окаменевший живот вот-вот треснет, и при этом внутри у меня то и дело поворачивалось что-то острое, разрывавшее внутренности. Услышав мои пронзительные вопли, обе повитухи мигом вскочили со своих раскладных кроватей; затем в комнату вбежали моя гувернантка и горничная; в один миг в комнате ярко вспыхнуло множество свечей. Кто-то принес горячей воды, кто-то – дров для камина; вокруг царила невероятная суматоха, однако на меня никто даже не взглянул, хотя я отчетливо чувствовала, что из меня так и хлещет горячая жидкость, и была совершенно уверена: я истекаю кровью и скоро моя погибель.

Наконец на меня все-таки обратили внимание. Причем набросились сразу, всем скопом, и тут же сунули мне в рот какие-то удила, велев закусить их зубами, а мой вздувшийся живот обвязали священным поясом. Отец Уильям прислал мне из часовни в дароносице гостию, и ее повесили на мое распятие, чтобы я сосредоточилась на распятом Христе. Должна признаться, в тот момент, когда меня терзали родовые схватки, мучительная казнь на кресте производила на меня куда менее сильное впечатление, чем прежде. Вряд ли, думала я, кто-то испытал более сильную боль, чем та, что разрывает мое тело. Я, как и все, горевала из-за того, что Спасителю нашему пришлось претерпеть такие страдания, однако в те минуты мне казалось, что, если бы Ему довелось испытать тяжелые роды, Он бы понял, какова настоящая мука.

Повитухи старались заставить меня лежать, а когда боли становились особенно сильными, позволяли подтягиваться, ухватившись за натянутую над кроватью веревку. Один раз я даже потеряла сознание от боли, и повитухи дали мне выпить какой-то хмельной напиток; в результате у меня закружилась голова, меня затошнило, но те страшные тиски, что продолжали сжимать мой живот, вгрызаться в него и разрывать меня на части, так никуда и не исчезли. Мучения эти продолжались много часов, с рассвета до темноты, а потом я услышала, как повитухи бормочут друг другу, что больно уж долго ребеночек не появляется на свет, что роды, видимо, все-таки преждевременные, что теперь, по словам одной из них, им придется подбрасывать меня на одеяле, заставляя ребеночка выйти.