Дягиль кудрявый (он же дудник лесной). «Кто ест ту траву, тот человек никакой не боится порчи; если пойдешь на пир – грызи этот корень хоть раз на дню всю неделю, и всякой боли избудешь; носи тот дягиль на голове – и люди будут тебя уважать». И его используют в разных странах: при неврозах и бессоннице (Польша), гастрит и ревматизм (Западная Европа), при кашле, зубной боли, жаропонижающее (Корея, Россия).

Сколько же их трав волшебных? Видимо-невидимо. Едва ли не каждая. Потому – не станем долее говорить о них – времени не хватит. Те же, кто загадки любит, пусть поищет, например…

«Есть трава Екумедис, растет на старых росчистках, собою мохната, листочки мохнатые ж с одной стороны, ростом в пядь. А кто ее ест порану – и тот человек никакой болезни не узрит…»

«Перенос трава, собою мала и темна, цвет ворон, а как отцветет, то с стручками, в ней семечки. Та трава добра от змей, и уж спит от нее, и всякая нечисть противится (ей) не может. А семя положив в рот, пойди в воду – вода расступится…»

«Есть трава Нукокея, растет по березникам, синя и пестра, листочки долгоньки, что язычки, а корень надвое, един мужеск, другой женск. А коли муж жену не любит, дай ему женск, – станет любить… а жена мужа не любит, дай ей мужеска… – станет любить…»

В помощь же им пусть будет книга Флоринского В.М. «Русские простонародные травники и лечебники», изданная в 1879 г. в Казани. Только помните: к каждой траве свой подход нужен, свое время, свой заговор…

– Ну что вы там мешкаетесь, не в болото, чай, попали, – позвал их Иван-царевич, уже сидевший в седле. – Чего стали как рак на мели? Аль травы не видали?

– А ты не гони, – тотчас отозвался Конек. – Скоро поедешь – не скоро доедешь. Прытко бегают, так часто падают…

И вновь побежала-повьюжила путь-дорожка. Где змейкой полевой, а где и прямоезжая. Долго ли, коротко ли – про то сказка ведает. Да только кончилась леса окраина, испугалась стежка открывшейся равнины, стала таиться-прятаться между холмами, тенью их укрываться. Казалось бы, ну что здесь такого страшного приключиться может? Ан нет, вот тут-то конфуз и случился.

Свернул проселок, лужа и обнаружилась. Лужа как лужа, ничего в ней особого, то ли после дождичка в четверг осталась, то ли испокон века образовалась, преградила дорогу, на солнышке нежится. Неширокая-неглубокая на вид, какая преграда для коня богатырского? Вот царевич и не стал сворачивать, знамо, не царское это дело – лужи объезжать. Вот и подался прямо. А водица та грязь непролазную скрывала, по брюхо коню. Не обошлось, знать, без козней силы вражьей. Владимир с Коньком глазом моргнуть не успели, а Иван уже завяз. Да так аккуратно въехал – ровно вкопал кто. Въехал и стоит, как памятник самому себе, ни тпру, ни ну.

– М-да, – раздумчиво протянул Конек, обойдя его кругом. – Дела-а-а… Прям как в народе говорят: из князи в грязи. Пошел по вязье, да и сам увязнул. Ума не приложу, что делать-то…

– Аль умом пообносился? – обидчиво заметил царевич, поняв, что без посторонней помощи ему никак не выбраться. – Мелешь, окаянный, всю дорогу, без умолку, ветряк не догонит. Вконец уболтал. Твоя вина, вся, как есть твоя. Тебе и думать, как с бедой справиться.

– Смотреть надо было, а то глаза, небось, на версту поперед тебя ехали. А еще к Кощею собрался. Тот тебя не то что вокруг пальца обведет, так угостит – нагишом домой пойдешь. Тут думай – не думай, все одно. Ишь как засосало… Без помоги не обойтись…

– Да где ж ты возьмешь, помогу-то? Кругом куда ни глянь – ширь полей да равнин русских, ажно дух захватывает… – повел руками царевич, словно в стремлении обнять кого.

– Видать, мухоморов на ночь много отведал, – мотнул головой Конек. – Даль ему посредь холмов помстилась. Ты поперед шири под ноги глянь, а раньше бы глядел – так и не встрял бы. Чего руками машешь, чай, не ворон ловить. Дорога-то колеей обита, знать, телеги частенько по ней ездят. Может, и деревенька тут где затаилась… Ты, давай, покричи слово свое волшебное, авось поможет. Только погодь, уши к земле приложу…

Гаркнул царевич от безысходности, во всю силушку легких гаркнул. Подождали несколько времени…

Конек как в воду глядел. Послышался неясный гомон, затем из-за ближнего пригорка показалась стайка мужиков, о чем-то перебранивавшихся и размахивавших руками. Одеты они были ни дать, ни взять статисты со съемок фильма-сказки. Домашнего холста порты, рубахи ладные, льняные, с вышивкой, свежие онучи, парадные лапти, легкие зипуны… У всех котомки на правом боку, у двоих за красными кушаками топоры, аккуратные шапочки на головах.

Ближе подошли, глянули, поклонились поясно.

– Здоров будьте, люди добрые. Далеко ли путь-дорогу держите? Не вы ли, часом, кликали? Что за хворь-беда приключилась? – как-то разом загомонили они, а Владимир, разинув рот, недоверчиво смотрел на них.

Двое возрастом помладше, едва растительность над губами появилась, трое постарше, средних лет, двое еще чуть старше. А молодцы – хоть сейчас в Преображенский полк. Кряжистые, крепкие, Вольги Селяниновичи, да и только. Вот только смурные немного, видать спали плохо, по причине комаров. Никак не мог Владимир в себя прийти, что не чудится ему все, не кажется, наяву видится.

– Иван я, сын царский, царевич, значит, царства Двунадесятого. К Кощею дело имею. А это вот Владимир, – и замялся, не желая, видимо, позорить товарища по путешествию «инженером» перед мужиками. – Из Москвы он, – наконец нашелся Иван, отводя глаза в сторону. – В Киев ему, к мудрецам. – И снова замялся. – Опять же, лошадь…

Конек свысока глянул на зардевшегося царевича, но промолчал и гордо отвернулся.

– Роман, Демьян, Лука, Иван и Митродор Губины, близнецы-братья, Пров, Пахом, потому как старшой по годам и разуму, – скороговоркой произнес на вид самый пожилой селянин, по очереди тыкая в остальных пальцем, последним задерживаясь на себе. – Так что за беда?

– Али сам не зришь? – накинулся царевич на Пахома. – Ехал прямо да и попал в яму. Ввалился, как мышь в короб.

Мужики снова нестройно загомонили, гурьбой неспешно обошли завязшего Ивана и столпились кружочком. И, как то обычно бывает, сразу же взяли быка за рога – перешли от частного к общему. Частная проблема, она частная и есть, ни славы от нее, ни поживы. Другое дело – общая. Общая – она от слова общество, стало быть, всему обществу важная и нужная. А раз так, тут не до частностей. В общем, забыли мужики про Ивана. Начисто забыли. А про яму – нет.

– Засыпать ее надоть… Кум что говаривал, дня не проходит, чтобы кто в эту ямищу распроклятущую не влетел…

– Так нельзя же засыпать-то, с живым человеком? Достать сперва надо…

– Как же ты его достанешь, коли не засыпал сперва?..

– Да ты погодь, погодь, ежели бы я поначалу засыпал, он бы и не утоп?..

– Утоп – не утоп, про то бабка-ворожея ведает. Вон, Ермолай-мельник, шел себе улицей, да и наступил на грабли. Откуда, спрашивается, им взяться? Сам же и потерял. Так и тут. Может, на роду у него написано, где воробью по колено, там молодцу по пояс.

– Да ты погодь, погодь…

Ну а уж от «да ты погодь, погодь» до «ужо постой!» рукой подать. И как, скажите на милость, после этого не возникнуть драке? Сцепились вроде Лука с Иваном, остальные разнимать полезли, вот тут-то и началось. Потеха приключилась, не из лихости неуемной, не из чувства острого за обиду неправую, – из желания единственно мир учинить.

– Слышь, мужики, погодите… Ну нельзя же так… Да погодите, что скажу! – надрывался Иван-царевич. Он явно не прочь был принять участие в миротворении, только вот болотина не пускала.

А те и не слышат – заняты. То один вылетит из кучи-малы, то другой; шмякнется на землю, посидит, головой повертит, смахнет рукавом под носом, и давай обратно в потасовку, замирять.

– А ты, молодец, не желаешь поразмяться? – обратился Конек к Владимиру, и, заметив отрицательный жест последнего, заметил: – Твоя правда. Им человека из беды вызволять надобно, а они потеху устроили. Чисто дети малые. Теперь раньше полудня не жди. Знамо – на полдни обед…