«На самом деле крепость и город укоренены в ложе Савы, – размышлял Зеко, – и отражаются в реке, в точности как моя жизнь. Все колеблется на поверхности воды, рождается и исчезает, совсем как эта картина, которая растает, как только зайдет солнце. И тогда лишь отблески фонарей останутся на речной глади».

«Как часто то, что видят наши глаза, кажется привлекательным! – думал он. – Иначе было бы невозможно выжить. Ведь человек подпитывается не жестокой реальностью и непреложными правилами, но надеждой, что наступят изменения, на которые он уповает. Ладно. Только вот жизнь состоит не из иллюзий и надежд…»

С этой мыслью, толкая перед собой коляску с уснувшей дочкой, Зеко в то августовское утро 1993 года свернул на улицу Князя Михаила.

После распада Югославии его работа в качестве roadie постепенно уступила место организации политических и избирательных агитационных кампаний. Зеко сожалел об исчезновении рок-н-ролла. Возвращаясь из служебных поездок, он любил прогуляться по улице Князя Михаила, потому что мог увидеть там знакомые лица, людей из бывшей Югославии. Война не прекращалась, и Зеко рад был повстречать земляка из Мостара, Травника или Сараева. Если он не был лично знаком с ним, то приветливо кивал, в других случаях до бесконечности изливал душу собеседнику. На самом деле Зеко тосковал по ушедшим временам, хотя его прошлая жизнь и детство не вызывали у него ни малейшего сожаления. Но несмотря ни на что, он с упоением восстанавливал в памяти детали былого – особенно восьмидесятые годы, – когда Югославию охватили пришедшие с Запада идеи бунта и веры в лучший мир. А потом, после смерти Тито, – идея свободы.

В дальнем конце улицы Князя Михаила, громыхая, проехал трамвай, открыв вид на парк Калемегдан. Зеко медленно катил коляску, в которой по-прежнему спала его дочь. Сквозь ветви деревьев сверкало солнце. И в этот момент Зеко услышал знакомый голос.

Сто бед.

Зеко обернулся и увидел тормозящий «BMW». Открылась дверца, и из автомобиля вышла прелестная элегантная женщина с непокорными волосами. Это была Миляна Гачич. Она сняла очки, и Зеко узнал ее большие глаза, ее взгляд ранимой женщины.

– Ты?

– Я.

– Откуда, черт возьми?

– Из Мюнхена. Я там живу и играю в шахматы.

Ошеломленный и изумленный этой встречей и видом Миляны, ее дорогими украшениями и золотыми часами, Зеко оставил коляску на пешеходном переходе и бросился к машине. Он страстно обнял Миляну. Так крепко, что та едва не задохнулась. В следующий миг радость встречи сменилась ужасом: коляска катилась вниз по улице Карагеоргия! Не в силах вымолвить ни слова, молодая женщина указывала на нее вытянутым пальцем. Зеко обернулся и бросился вслед. Миляна за ним. Кто объяснит, как в тот день удалось избежать катастрофы? В самом деле, вот уже второй раз эта женщина возникает в жизни Зеко как спасительница.

В воскресенье движение не слишком оживленное, скажете вы. Но в сотую долю секунды Миляна подхватила девочку, выброшенную из ударившейся о стену коляски. Зеко разрыдался. Он не мог бы сказать, плачет ли он от облегчения, что удалось избежать несчастья, или от счастья, что нашел женщину своей жизни.

Они сели в «BMW» и, не говоря ни слова, направились в микрорайон Бежанийска Коса. Подъехав к дому, Зеко вынул из машины дочку, поцеловал, уложил в коляску, стремглав взлетел на четвертый этаж, позвонил в дверь и, перепрыгивая через три ступеньки, бросился вниз. Совсем как в Травнике, когда он звонил в двери соседских девчонок и, не дав им времени даже взяться за дверную ручку, чтобы открыть, кубарем скатывался по лестнице и растворялся в толпе, дрожа от страха быть узнанным.

Когда февральская стужа сковывала Сараевскую низину, я ходил в школу, сильно укутанный. Я брел по улицам, точно через сибирскую тундру. Я знал про русскую зиму из рассказов отца, Брацо Калема. Моя мать Азра Калем считала зиму зверством, зато отец не скрывал своей любви к холодной отдаленной точке на географической карте. От мороза мне приходилось дуть себе на руки, пока злобный зверь не превращал мое дыхание в лед. Я согревался, мысленно представляя себе ухватившегося за батарею парового отопления и сгорающего от желания увидеть Сибирь отца, чиновника Исполнительного веча Социалистической Республики Боснии и Герцеговины. Я же, скорей, испытывал желание превратиться в сливу, грушу, яблоко или хотя бы в вишню. И, точно спелая груша, упасть в траву, чтобы ничто больше не заставляло меня страдать, чтобы наконец освободиться от этого зимнего кошмара и вернуться к спокойной жизни, как только ее условия наладятся. Как будто это было возможно!

«Понижение температуры. Ртуть в термометре показывает минус тридцать три градуса. Без сомнения, мы с вами переживаем самую суровую зиму за последние шестьдесят лет! – Это был Вуко Зечевич, сотрудник Гидрометеорологического института Боснии и Герцеговины. – Вы слушали утренний прогноз погоды на радио Сараева… Дорогие слушатели, сейчас ровно семь часов пятнадцать минут, хорошего вам дня сегодня, третьего февраля тысяча девятьсот семьдесят первого года… Вы слушаете программу „Повсюду с дозором“. Присоединяйтесь!»

С понижением температуры одеть меня становилось сложнее: слои множились, накладывались один на другой. Как мировые проблемы. По радио диктор говорил, что политическая ситуация наладится не скоро. Несмотря на нелюбовь к политике, Азра верила тому, что говорилось в газетах и по радио. А я вот не совсем понимал, о чем речь, и пытался заметить ей, что налаживаться и накладываться – не одно и то же, но она отмахивалась.

– Ситуация налаживается, а трудности накладываются, как груды картонных коробок! – не отступал я.

– Ишь ты! Скажи на милость… Мал еще, чтобы поучать!

Я умолкал. Тринадцать лет не тот возраст, чтобы спорить. Я был слишком мал!

Лицо отца исчезало под пеной для бритья. Глядя в зеркало, он намыливал щеки барсучьей кисточкой. На мой взгляд, напрасно. Он был в трусах и в майке, но не мерз. Мать встала первой и уже оделась. Она пила кофе и продолжала вчерашний спор:

– Нам на факультете сообщили о повышении зарплаты.

– Прекрасно!

– Значит, повысят всем! А вам?

– Исполнительное вече Социалистической Республики Боснии и Герцеговины – исключение.

– Вы тоже бюджетная организация. Вам тоже повысят.

– Нам – нет.

– Да! Просто тебе хочется скрыть от меня, сколько ты получаешь.

– Как это «скрыть от тебя»?..

– Тогда скажи! Ну, сколько ты получаешь?

– Достаточно.

– Вот видишь! Вдобавок ты еще надо мной издеваешься!

– Да вовсе нет!

Отец подошел и поцеловал мать, оставив у нее на щеке клочок пены. Всего-навсего поцелуй, и вот уже история про зарплату испарилась из головы Азры.

– Если бы твои скоты могли хотя бы объявить чрезвычайное положение!

– Мои скоты? Ты о ком, дорогая?

– О твоих начальниках в Исполнительном вече.

– Это значит, что и я тоже скотина?

– Конечно нет! Введение чрезвычайного положения не в твоей компетенции!

Отец прекратил бриться и повернул голову на триста шестьдесят градусов, что окончательно привело мою мать в доброе расположение духа.

– Перестань, идиот! Ты порежешься! Скажешь президенту, что термометр опустился ниже минус тридцати, ладно? И что дети замерзнут!

Республика Босния и Герцеговина не объявила чрезвычайного положения. И Азра не отступилась. Так что мне пришлось, помимо неизбежных пижамных штанов, надеть под брюки еще и толстые кальсоны! Наложился еще один слой! Или, как она говорила, наклался.

Я разглядывал себя в большое зеркало в коридоре: вертелся, смотрел и так и этак. Со всех сторон одно и то же. При виде своих кривых ног я с горечью подумал, что они никогда не выпрямятся. Интересно, есть ли какая-то связь между моими хилыми конечностями и мелкими нижними зубами? Я оскалился и скосил глаза на ноги.

– Этот холодный фронт наступает из Сибири. Именно он погубил Наполеона и Гитлера, когда они напали на русских, – сообщил отец, прежде чем облить щеки лосьоном «Питралон».