Алехандро схватил газету и швырнул ее в корзину.

— Хорошо, хорошо. Не выходи из себя. Он никогда еще не видел Алехандро в таком состоянии.

Отель в Виллар-Сур-Оллон очень ее устраивал. Высоко в горах, сплошные школы, почти нет туристов, разве что изредка наезжают чьи-нибудь родители. Она остановилась в огромном полупустом отеле, где пила чай в обществе семи пожилых дам под звуки виолончели и скрипок. Она много гуляла, пила горячий шоколад, рано ложилась спать и читала. Где она, знали только Симпсон и Эдвард, да и тех она просила ее не беспокоить. Кизия не хотела писать никому до поры до времени, и даже Эдвард отнесся к этому с пониманием. Он еженедельно посылал ей письма с информацией о том, как обстоят дела с ее финансами, не надеясь на ответы. И правильно делал, потому что ответов быть не могло. Лишь в середине апреля она почувствовала, что сможет уехать.

Она добралась поездом до Милана, переночевала там и направилась во Флоренцию. Смешавшись с толпой ранних весенних туристов, она бродила по музеям, заходила в магазины, гуляла на берегу Арно и старалась ни о чем не думать., Тем же самым она занималась и в Риме. Это было еще приятнее, потому что уже наступил май. Солнце пригревало, люди ожили, на улицах играли уличные музыканты. Она встретила нескольких друзей, поужинала с ними и… обнаружила, что начала исцеляться.

В начале июня, взяв напрокат «фиат», она устремилась на север, в Умбрию, а потом в Сполето, где должен был состояться музыкальный фестиваль. Наконец, проехав через Альпы, очутилась во Франции.

Она танцевала в Сен-Тропезе, играла в Монте-Карло, провела уик-энд в Сен-Жан-Кап-Ферра, взяв яхту у друзей, а в Каннах купила себе дорожные сумки Гуччи. В Провансе она начала опять писать, застряв на три недели в крохотном отеле, где подавали самый лучший паштет из тех, что ей доводилось есть.

Здесь ее и настигла книга Люка, которую не без колебаний ей отправил Симпсон, снабдив рецензиями. Ничего не подозревая, она открыла пакет однажды утром… Босиком и в ночной рубашке она стояла на балконе, наслаждаясь солнечным теплом, любуясь окрестными холмами и полями. Почти целый час она просто сидела, скрестив ноги, на полу балкона, держа книгу на коленях, поглаживая и не решаясь раскрыть. Суперобложка была красивая, а фотография Люка на последней странице — просто замечательная. Снимок был сделан еще до того, как она его встретила, — точно такой же стоит у нее на письменном столе в Нью-Йорке. Фотограф запечатлел его в Чикаго. Он шел по улице, в белой водолазке, темные волосы ерошил ветер, плащ переброшен через плечо. Приподняв одну бровь, он саркастически улыбался в камеру, еле сдерживая смех. Увидев эту фотографию, она немедленно ее выпросила.

— Зачем она тебе нужна?

— Ты такой сексапильный здесь, Люк.

— Господи, надеюсь, мои читатели так не считают.

— Почему же? — удивленно спросила она, глядя на него снизу вверх. Он поцеловал ее.

— Я предпочитаю, чтобы у меня был умный вид.

— Здесь и то и другое. Можно, я возьму ее?

Он смущенно пожал плечами и подошел к зазвонившему телефону.

Она забрала фотографию и поместила ее в серебряную рамку. Люк был на ней как живой, и она была рада, что именно этот снимок выбрали для обложки. Его должны видеть таким…

Она не скоро оторвала взгляд от фотографии. Книга лежала у нее на коленях. По щекам тихо катились слезы, которых она не чувствовала, застилая туманом прекрасный вид. Но взор ее был устремлен не на поля, а в прошлое.

— Вот, детка, какие дела…

Она говорила вслух и улыбалась сквозь слезы, вытирая лицо краем ночной рубашки. Ей чудилось, что Лукас тоже улыбается ей. Где бы она ни была, он будет повсюду с ней, согревая ее. А она будет улыбаться ему. Он будет с ней всегда. В Нью-Йорке, в Швейцарии, во Франции. Он был теперь частью ее, ее утешением. Она снова посмотрела вдаль на поля, мягко повела плечами и прислонилась к креслу, все еще держа книгу в руках. Внутренний, голос подсказывал ей, что надо открыть книгу, но она не могла. Вглядываясь в лицо на снимке, как будто надеясь увидеть его идущим по этой давно забытой улице в Чикаго, она словно опять услышала голос, поддразнивающий ее: «Давай, милая, да открой же, черт возьми!»

Она открыла — осторожно, затаив дыхание и боясь взглянуть внутрь. Она чувствовала это, едва прикоснувшись к книге, но чувствовать — одно, а видеть — другое. Она не знала, сможет ли выдержать, но должна была выдержать. Теперь ей страстно хотелось увидеть, и она знала, что он тоже хочет, чтобы она увидела. Люк никогда ей не говорил, но она чувствовала, знала всегда: книга посвящена ей.

Слезы заструились по ее лицу, когда она начала читать. Но это были не горестные слезы, а слезы нежности, благодарности, любви. Он подарил ей не печаль, а сокровище. Люк не переносил печали. Он был слишком жизнелюбив, чтобы чувствовать дуновение смерти. А печаль — это смерть.

"Кизии, которая всегда со мной.

Мое второе "я", мое утешение, мой друг. Отважная женщина, ты согрела мою жизнь. Наконец мы оба дома. Ты можешь гордиться этой книгой, — это лучшее, что я могу дать тебе сейчас.

С благодарностью и любовью Л.Д."

«Наконец мы оба дома». Да, это так. Стоял конец августа. Теперь последнее испытание для нее. Марбелья. И Хилари.

— Боже мой, дорогая, ты прекрасно выглядишь! Такая загорелая и свежая! Где же ты была?

— Везде, — ответила она, смеясь, и откинула волосы со лба.

Прошло много времени, и ее лицо снова округлилось. Маленькие морщинки появились у глаз, но выглядела она и впрямь неплохо.

— Сколько ты сможешь пробыть? Из твоей телеграммы ничего нельзя было понять, непослушный ты ребенок!

Кизия вернулась в старый, привычный мир. Дорогая, любимая Хилари. Слово «ребенок» рассмешило ее. А в общем, почему бы нет? В конце июня был день ее рождения. Ей исполнилось тридцать.

— Я пробуду несколько дней, тетя Хил, если для меня найдется комната.

— Всего-то? Дорогая, но это ужасно! Конечно же, найдется, что за глупости.

У нее нашлись бы комнаты еще по меньшей мере для четырнадцати гостей, да еще с прислугой.

— А почему бы тебе не задержаться подольше?

— Мне нужно вернуться.

Она приняла из рук дворецкого чай со льдом. Они стояли у теннисных кортов, где играли другие гости.

— Вернуться — куда? О, Джонатан явно делает успехи, ты не находишь?

— Несомненно.

— Боже мой, как глупо с моей стороны. Ты же незнакома с ним. Прекрасный человек.

— Копия Уитни, — улыбнулась Кизия.

— Ну и куда же ты собираешься вернуться? — держа в руке охлажденный мартини, осведомилась она.

— В Нью-Йорк.

— В это время года! Дорогая, ты сошла с ума!

— Может быть, но я там не была почти пять месяцев.

— Ну, тогда еще один месяц вряд ли что-то изменит.

— Меня ждет работа.

— Работа? Какого рода? Благотворительность? Но ведь летом в городе никого нет. Надеюсь, ты не работаешь?

Хилари выглядела несколько смущенно. Кизия улыбнулась.

— Работаю. Пишу.

— Пишешь? Но зачем?

Она была ошеломлена. Кизия с трудом сдерживалась, чтобы не рассмеяться. Бедная тетя Хил!

— Я пишу, потому что мне это нравится. И притом очень.

— Это что-то новое.

— Нет, не совсем.

— А ты можешь писать? Прилично, я имею в виду.

На этот раз. Кизия не сдержалась и рассмеялась.

— Не знаю. Пытаюсь. Я вела постоянный раздел в газете под именем Мартина Хэллама. Но это не самое лучшее, что я делала. — На лице Кизии появилась озорная усмешка. Хилари взглянула изумленно.

— Что? Какое безрассудство! Ты… Господи, Кизия, как ты могла?

— Это меня забавляло. А когда мне это надоело, я перестала. И не расстраивайся так. Я никогда не писала ничего дурного о тебе.

— Нет, но ты… Я… Кизия, ты меня просто удивляешь.

Она взяла у дворецкого еще рюмку мартини и пристально посмотрела на племянницу. Девушка вела себя странно. Всегда так было, а теперь еще это.