тем погубить. Но случился пожар в моем доме, и это

стало мистическим знаком, чтоб я пощадил и героя,

раз уж остался сам жив. Но с тех пор меня мучает часто

клаустрофобия в лифте, квартире, метро. И, пожалуй,

хватит об этом. Тем более, я уж из лифта наружу

вышел и стал по ступенькам спускаться, чуть веки сощурив, —

света так мало в подъезде, и еле виднелись ступеньки.

Вот миновал этот темный и малоприятный участок

я и к двери подошел, где недавно поставлен был ЖЭКом

с кодом замок, чем жильцов осчастливил наверно, —

мне же досадно – любимая кода не знает и как бы

не огорчить ее этим. Расстроится девочка, верно.

Дверь приоткрыв, огляделся назад, чтоб еще раз увидеть

надпись фломастером черным на синей стене шрифтом крупным

«ЗЮЗИК». И я улыбнулся, и сердце согрелось любовью…

Вот уж и листья деревья покрыли. Как быстро, однако!

В этой Москве и весны не увидишь ты толком. Зиму лишь

солнце прогнало, как лето уже наступает. Невольно

Крым вспоминаешь, где долго, подробно и сладко проходит

праздник весны. Вот поэтому надо цепляться хоть взглядом

и отмечать про себя эту зелень, что робко покамест

ветки деревьев покрыла. Ловите мгновенья такие —

в них только радость душе. А ведь радость полезна для тела.

Мимо соседка с собакой прошла, – погулять выводила.

Я поздоровался с женщиной вскользь и подумал, что нужно

было бы мне попросить ее утром чуть делать потише

громкость ее телевизора, ибо я сплю очень чутко

и просыпаюсь от звуков, что стенка, увы, слабо глушит.

Утром, спросонья, готов был разбить я ее телевизор,

нынче ж мне лень было женщине даже о том заикнуться.

Ладно. Пошел, не спеша, наслаждаясь чудесной погодой.

Дворник с помятым и синим от пьянства лицом мел метлою

возле бордюра и стало мне жалко немножко беднягу.

Был он тверез, и в глазах его спряталось столько печали,

столько отчаянья тихого, что я невольно сердечно

взглядом его проводил. Хотя надо признаться, что пьяниц

просто терпеть не могу. Каждый раз, когда пьяницу вижу —

я удручен. Ибо думаю: что же ты сделал, пропойца,

с образом Божьим в себе? Как унизил природу ты, братец.

«Только б не кончить вот так», – напоследок себе пожелаешь.

Короток путь мой к метро. Я подумал, что было бы славно

просто сейчас прогуляться пешком. Но, увы, на работу

надо спешить. Опоздать на работу позволить себе я

просто не в силах, – такой уж характер, – и это понятно:

если сегодня позволю себе опоздать, что же завтра

я подчиненным скажу, если вдруг опоздают на службу?

Вот милицейский патруль впереди я увидел, что зыркал

по сторонам и меня напрягло их вниманье. В Москве я

несколько лет уж живу без прописки, и как-то однажды

был я задержан за это и даже меня в отделенье

препроводили и заперли в карцере. Я дебоширить

стал и ругаться, пока, наконец, лейтенант, что дежурил

на телефонах, не начал звонить моим добрым знакомым

чтоб приезжали меня выкупать из ментовки. Мгновенно

Ирочка, добрый мой ангел, а также еще один парень

были на месте и, штраф заплатив, из ментовки забрали.

Что же я понял там сидючи час? Что свобода, о коей

нынче твердят, иллюзорна. Что есть круг известный народа —

нищих, бродяг и других неудачников, коих нередко

и за людей не считают, чьи личности терпят насилье.

Кстати, одно поразило меня в этом карцере грязном.

Я с любопытством, пока там сидел, стал рассматривать стены,

надписи взглядом ища. И представьте мое удивленье

после осмотра, когда не нашел никакого я мата

или иного ругательства. Были зато утешенья

и наставление всем уповать на Иисуса. Я тронут

был наставленьем, которого смысл заключался в той мысли,

что лишь Иисус любит всех незаконно отверженных жизнью.

«Вот, – я подумал, – действительно, кто же бродягу утешит,

коль ни отца нет, ни матери, люди ж его презирают,

всеми отверженный, ходит и просит подачки, а сердце

ищет любви, утешенья. Ведь люди хотят одного лишь!

Сердце бродяги такое ж как сердце любого иного,

также оно омываться любовью желает. А нету

рядом источника чувств. Потому-то несчастный и помнит

об Утешителе, что не отвергнет, а примет с любовью».

Так я подумал тогда, и сейчас тронут этой же мыслью.

По эскалатору вниз опускаться я стал. И хоть время

было в запасе, но я зашагал по ступенькам, ведь скучно

просто стоять и глазеть на рекламу и лица всех встречных.

«Автозаводская» мельком прочел на стене, подошедши

к краю платформы, и поезда стал дожидаться, шагая

взад и вперед по платформе. Когда-то давно, лет пятнадцать

или семнадцать назад, когда только окончил я школу,

и из далекого Крыма приехал в Москву в Театральный

вуз поступать в первый раз (поступил я в него со второго,

но после армии уж), то я жил уже в этом районе.

Больше скажу – жил я в этом же сталинском доме, но только

вход был с другого двора и в подъезде другом. А забрался

в эти края, познакомившись с парнем, что тоже пытался

в вуз поступить Театральный, и был он меня лет на десять

старше примерно и выглядел очень солидно. Мы оба

с ним провалились на первом экзамене, и неудача

нас подружила. Узнав, что мне негде приткнуться и ночи

я провожу на вокзале, он мне предложил ночь-другую

или подольше, коль нужно мне будет, пожить в его доме.

Звали его Михаилом. Он стал для меня провожатым

в этом аду, что давил мою психику чуждой и жесткой

графикой жизни. Однажды он мне предложил проституток

в дом привести, но я с ужасом эту идею отвергнул.

В общем, пугал меня мир. Тосковал я по дому и маме.

И когда вмиг провалился во всех четырех институтах,

то испытал облегченье скорее, чем грусть, и уехал

сразу домой, не истратив всех денег, что мама дала мне.

Связку бананов домой я привез и какую-то мелочь

из сувениров. И вот через столько-то лет оказался

волею случая вновь в этом доме. Как мир все же тесен,

хоть и обширна Москва. Я теперь здесь снимаю квартиру.

Мишу же вновь не особо стремился увидеть, ведь столько

лет уж прошло, да и точно квартиры не помнил его я.

Раз только как-то шатался по дворику возле подъезда,

где проживал Михаил, и глазами искал его окна,

вспомнить пытаясь этаж, как на детской площадке увидел

трех мужиков, что «козла» забивали, за столиком сидя.

Пиво они распивали и громко смеялись, горланя.

Мне показалось, что был среди них и мой Миша. Обрюзг он

и полысел, но его я узнал, если только, конечно,

не ошибался. К нему подходить мне совсем не хотелось.

Надо же, как изменяет нас время. А ведь он тянулся

все же к прекрасному. Где те порывы? Где лучшие чувства?

Нет, не сдаваться. И гибнуть как дерево – стоя. Вот кредо.

В поезде плотно прижали меня окружавшие люди,

что, как и я, на работу, наверное, путь свой держали.

Малоприятный момент, – не люблю, когда много народу

в поезде, – душно и воздуха всем не хватает. И грустно

как-то становится. Впрочем, себя приучить я стараюсь

даже такие моменты ценить – ведь и их не воротишь!

Время, что плавно течет, я стараюсь дробить до молекул,

кайф находя в мимолетностях. В поезде можно, к примеру,

лица людей изучать и пытаться понять о них что-то,

что сокровенным зовется. И в целом я должен заметить —

грустно становится… Мало счастливых увидите глаз вы.

Или еще на рекламу смешную иной раз взгляд бросишь

и улыбнешься игривому ты содержанию оной.