Он хлопнул кухонной дверью и в темноте рядом с бьющимся холодильником стоял и ждал под тихий разговор. Он не старался вслушаться. Потом были шаги; женские шаги, она направилась к двери. Это из-за нее он вышел, чтоб ее пощадить. Она не виновата. Наверно, Олби ей не сказал, что это чужая квартира. Нет, но какое нахальство! Левенталь чуть в голос не разрыдался от омерзения. Корчил дикие рожи, растягивал рот. Безобразие! Какое безобразие! Холодильник запинался, дрожал, но, очнувшись, работал, работал, работал. Его белый верх был на уровне глаз Левенталя; там синие искры внутри. А так — полная тьма на кухне, только сигнальная лампа, синяя тоже, и в газовой горелке над черными полостями — синие лучики, и в них синева еще гуще, темней.
Левенталь все никак не мог стряхнуть с себя взгляд этой женщины. И запах — как въелся в квартиру. Голоса удалились в прихожую. Левенталь пошел в столовую. На тахте — скомканные простыни, серая, чуть не черная подушка и газеты, белье, носки. За шторами на окне обнаружилась чашка кофе, и в ней плавающие клочья плесени, крошки, объедки.
Стукнула дверь на лестницу, он вернулся в гостиную.
— Послушайте, — начал Олби с ходу, как только вошел с кухни. — Я подумал, вы за город уехали на выходные. Вы не ночевали. Я и решил…
— Вы решили, что надо шлюху привести с улицы.
— Нет… постойте. — Он коротко, задышливо хохотнул. — Знаю, я падшая личность. Никогда не корчил из себя кого-то другого, не притворялся. Но из-за чего такая паника? Могли бы мне дать хоть пять минут. — Он говорил умиротворяюще, с комической печалью. Был буквально зеленый, губы растрескались. Но в углах рта засела ухмылка, хвастливая ухмылка.
Левенталь густо покраснел:
— В моей постели!
— Ну, узковата у вас тахта. Негде даму положить… хотелось чуть побольше распространиться… — Он явно пыжился изо всех сил, но голос у него дрожал, когда он выдавал свою шутку. — Не постигаю, из-за чего сыр-бор загорелся.
— Ах, вы не постигаете! Да вы же буквально наслаждались, что сунули в мою постель свою блядь.
После этого взрыва омерзения ухмылка Олби несколько видоизменилась, стала едкой; злая желтизна проступила в красных глазах. И что-то насчет «привередливости» Левенталю удалось разобрать в его бормотании.
— Ханжа! Вы же, по-моему, не в силах оправиться после смерти жены!
— А жену мою вы оставьте в покое! — взвизгнул Олби.
— Почему? Сами ведь без конца над ней причитаете, или нет?
— Хватит, сказано вам! Не трогайте того, что не вашего ума дело.
— Что — не моего ума дело?
— Вот это самое! — прохрипел Олби. Он покраснел как рак; на скулах будто выжгли клейма. Но он взял себя в руки. Румянец постепенно сходил. Оставались только отдельные упрямые пятна. Кажется, он себя перебарывал. — Я хочу сказать, — ему удался наконец примирительный жест, — она умерла. Какое она имеет ко всему этому отношение? У меня естественные потребности, я живой человек.
— А ко всему остальному — она имеет отношение? Да вы же ее использовали, чтоб воздействовать на мои чувства, байбак несчастный! Ладно, какое мне дело! Ну и шли бы к черту! Так нет, вы не успокоились, пока не испохабили мне квартиру так, что мне мерзко сюда войти; вам понадобилось втащить ко мне в постель эту бабу!
— И чего так убиваться? А куда еще, если не в постель?.. — Снова он глянул довольно и заморгал своими красными веками. — Что прикажете? Может, у вас есть другой какой-то способ, более изысканный? Но вы ведь вечно талдычите, что вы такие же люди, как все? При этом имея в виду, что вы выше всех остальных. Я-то знаю.
— Так, собирайте в столовой свои манатки и мотайте отсюда. Вы мне надоели.
— Вам на эту женщину с высокой горы плевать. Вы просто придрались к случаю, чтоб нарушить свое обещание. Н-да, а я-то думал, что вдоль и поперек изучил цинизм. О Господи, вам впору уроки давать! В жизни не видел никого, кто мог бы с вами тягаться по этой части. Наверно, на свете есть образчики всего, что только можно себе представить, не важно, великого или гнусного. О, буквально вам равных нет! — И с острой, блистательной, победной наглостью глянул на Левенталя. — Что вам моя жена! Но вам инстинкт ваш подсказывает, куда пнуть больней, как насекомое соображает, где присосаться к самому смаку.
— Пустобрех поганый! — хрипло рыкнул Левенталь. — Очковтиратель пакостный, сволочь! Я потому так сказал, что вы врун, врун, с вашими крокодиловыми слезами, и жена у вас с языка не сходит! Бедная женщина, хорошенькую жизнь она с вами имела, с таким идолищем, вас только в цирке показывать! Сами не знаете, что несете. Ляпаете, что в голову влезет. Да вы же не человек, если хотите знать. Ничего удивительного, что она вас бросила.
— A-а, вы встали на ее защиту, это любопытно. Но она была на меня похожа. А? Что вы на это скажете? Мы два сапога пара, — орал Олби.
— Хорошо, убирайтесь! Уматывайте! Я вам велел уйти, когда эта баба уходила.
— А насчет вашего обещания как?
Левенталь его подпихнул к двери. Олби на несколько шагов отскочил, схватил увесистую стеклянную пепельницу, грозно прицелился, крикнул: «Прочь!» Левенталь метнулся, вышиб пепельницу. Заломил ему руки за спину и, раскрутив, запустил его на площадку.
— Отстаньте. Я ухожу. — Олби задыхался.
Дверь, когда ее распахнул Левенталь, ударила Олби по лицу. Когда Левенталь его вышвырнул на площадку, он не сопротивлялся и, не оглядываясь, пошел вниз по ступеням.
Левенталь, запыхавшись, рухнул в кресло, оттягивая воротничок. Пот натекал в глаза, боль, зародившись в плечах, прошла вниз, в грудь. Вдруг подумалось: может, он еще тут горчит. Лучше глянуть. С усилием встал, вышел на лестницу. Вцепившись в перила, вгляделся в пролет. Нет, все тихо. «А он даже не пробовал драться, кишка тонка. Хоть так меня ненавидит. Он же крупней; мог и убить». И мучило: вдруг дверь, огрев по лицу, оглушила Олби. Тот стук застрял у него в ушах.
Потом проверил цепочку. Крюк расшатался только, можно вбить молотком. Но одно звено лопнуло. Выкинул пропащий обрывок. По ковру в гостиной, вдоль вмятин, пепел оставил длинный крученый след. Вытирая пот рукавом, Левенталь оглядывал комнату и ярился, но он и радовался; брезжило смутно, что кавардак и грязь — часть невольной платы за освобождение.
Батареи плавились, было жарко невыносимо. Он рывком открыл окно, высунулся наружу. Стремительный грохот трамвая по Третьей авеню тотчас взмыл над ровным уличным шумом, перекатывающимся, как дальний отгул моря. Люди перешагивали через полосы света на тротуаре, света, натекавшего из открытых окон поверх мебели и ковров; проходили в сверканье стеклянной клетки перед театром, и дальше, в тень, и, протоками, в еще более темную тень, и дальше, дальше, к громадным ямам, где плескался свет и глухие раскаты. А вдруг он где-то поблизости околачивается? — спохватился Левенталь. Да нет, вряд ли. Понял же, что после сегодняшнего ничего ему тут не светит. И главное — вообще на что он надеялся? Вот вопрос. И насчет рекомендации Шифкарту — полный бред; придумка, уловка. Одно то, что он наконец способен это понять, успокоило Левенталя: значит, снова очухался после долгого перерыва.
Ветер слишком быстро его остудил. Трясясь, он обратно втянул голову и сел, отряхивая с ладоней грязь подоконника. Во рту пересохло, саднило в горле, и была адская тяжесть в боку. Но он немного посидел, отдышался, ему полегчало. Потом он встал и начал убирать квартиру, бессистемно, рассеянно, хватаясь то за одно, то за другое.
Содрал с кроватей белье, бросил в корзину для прачечной. Потом, не дав себе труда расчистить сток, насыпал мыльного порошка на тарелки в кухонной раковине и пускал горячую воду, пока их не накрыло клубящейся пеной. Перестелил себе все чистое, неумело пропихивая подушки в наволочки и отодвигая кровать, чтоб подоткнуть одеяло. В столовой перевернул на тахте матрац, с усилием открыл давно не отворявшиеся окна. На одном стуле обнаружил блестящую сумку из галантереи, с адресом Второй авеню. Туда была заткнута старая рубашка Олби и еще какая-то дрянь, он не стал смотреть. Бросил сумку в мусоропровод, вместе с носками, исподним, газетами, которые поднакопил Олби. Потом, в ванной, посдирал с вешалки полотенца, включил душ, чтоб ванну сполоснуть, попробовал ее оттереть. Несколько раз мазнул тряпкой, оставил попытки, повесил тряпку обратно под мойкой на трубу.
