Взяли по стакану апельсинового сока в желтеньком павильоне, где щетинился по стенам бумажный бамбук. Женщина у бачка жала на ручку ребром ладони, тупо топыря пальцы в перстнях. Сок отдавал горьковатой толченой цедрой.

Выйдя, они угодили в кучку зевак вокруг торговца игрушечными собачками, умевшими бегать и лаять. Торговец — пятнистая от пота рубаха, разбитые башмаки, на лбу повязка с индийским узором — подпихивал собачек широким носком, как только затихнут.

— Три минуты бегут, это гарантия, — он объяснял. Чтоб завести, он стискивал им головки; слишком большие пальцы не управлялись с ключом. — Три минуты. Две монеты. Мне в восемнадцать обошлись. Таки выгода. — Шутил он невесело. Обвислые щеки, нерасполагающий взгляд. — Не стойте над душой. И нечего мне тут штуп.

Вокруг пробежал хохоток.

— Что он сказал? — хотел знать Филип.

— Он на идише их попросил, чтоб они не толкались, — ответил Левенталь. И вспомнил, как Олби говорил насчет евреев в Нью-Йорке. — Пошли, Фил, — сказал он.

На Сорок второй мальчик все останавливался взглянуть на рекламные кадры, и Левенталь через силу — кино не любил — поинтересовался, может, он хочет посмотреть какой-нибудь фильм.

— Конечно, хочу, — сказал Филип, и Левенталь сообразил, что болезнь Микки, видимо, помешала субботним походам в киношку.

— Тогда выбирай, — сказал он.

Филип выбрал ужастик, купили билеты, прошли по темным дорожкам бессолнечного вестибюля, между тусклых ламп под потертыми, запыленными абажурами, мимо важных парчовых кресел, в удушливую темноту. И сели на кожаные сиденья.

На экране старик ученый без конца таскается в гримерную, где давным-давно он убил свою любовницу. Похожая на нее юная дива порождает бредовые идеи в голове ученого, тот пытается ее задушить. Вспышки резали Левенталю глаза, мучила скрежетом музыка, после получаса нервы не выдержали, пошел в уборную. Там застал старика; прислонясь к пожелтелой раковине, он аккуратил кончик своей самокрутки.

— И в эту дрянь совать Карлова, — вздыхал он, — такого дарования человек.

— Вам он нравится? — спросил Левенталь.

— В своем истинном амплуа он гений, — предложил Левенталю огонька, известково-белыми ногтями торчком зажав спичку; пальцы красные; скорей всего судомойщик, — тут, положим, он дурака валяет. Где тут ему разыграться. Но все равно — есть, есть блеск. О, это подлинный художник, мастер виден во всем. Так что я восхищаюсь.

Левенталь отщелкнул свою сигарету. К ней припутался запах карболки. Вернулся к Филипу, скользнул на свое сиденье. Вздремнул. Разбудили усилия протискивающегося к выходу соседа. Вскочил и услышал музычку киножурнала.

— Пойдем, Фил, совсем дышать нечем, — сказал Левенталь, — удивляюсь, что кто-то еще не спит.

Улица встретила их раскаленным блеском. Фонари при входе были почти не видны. Знойно, густо пахло жареным арахисом, сладкой кукурузой. И шли из тира металлические хлопки. Вдруг Левенталь себя почувствовал пустым, валким. Солнце пекло чересчур, чересчур стремительно несся, чересчур громыхал транспорт.

— Ну, теперь куда? — спросил он. — Как насчет парка? Можно в зоологический сад зайти. Немножечко подышать, да? Прогуляться на свежем воздухе? Сначала по бутербродику — и махнем.

Филип согласился, но Левенталю приходилось только гадать, действительно он доволен или, получив свое в кино, он теперь просто из вежливости согласился.

«Не умею я обращаться с детьми, — думал Левенталь. — Может, он слишком развит для зоосада? Да нет, ну почему?» Но надежда на понимание гасла.

— Может, у тебя другое что-то есть на примете? — вытягивал он. — Ты говори, не стесняйся.

— Если только «Доджеры» против «Бостона». Но у них сейчас уже пятая подача небось. А я и не стесняюсь.

— Хорошо. На бейсбол пойдем в другой раз. Но как только что-то придет в голову, сразу скажи. А пока давай перекусим.

Зашли в кафе, огромное, забитое до отказа. У каждого прилавка очередь. Левенталь отрядил Филипа за водой; сам пошел за бутербродами. Нашли столик, Левенталь приступил к еде, Филип отправился поискать горчицу. Левенталь сидел, прихлебывал из бутылочки. Вдруг по толпе ближе к выходу прошло волнение; кто-то кричал. Некоторые вставали со стульев — глянуть, в чем дело. Левенталь тоже встал, хмуро озираясь, взглядом ища Филипа; он начал уже волноваться. Подошел к толпе, стал протискиваться.

— Вот мой дядя. Дядя! — орал, заметив его, Филип. В руку ему вцепился кто-то, стоявший спиной к Левенталю, но этот белокурый затылок, этот холстинковый пиджак он мгновенно опознал.

— Что тут творится? — крикнул Левенталь. От неожиданности он обращался не к Филипу, не к Олби, к обоим сразу.

— Я горчицу взял со стола, а вот он меня схватил, — кричал Филип.

— Правильно. И схватил. Чтоб обратно поставил.

Левенталь покраснел, потянул к себе Филипа.

— A-а, так это и есть ваш дядюшка? — Олби осклабился, но глаза его ненадолго остановились на Левентале. Он явно работал на публику, стоял, по-дурацки нахохлившись, и едва удерживался от смеха: наслаждался эффектом. И во всем эта фальшивая нотка, это актерство.

— Я спросил, можно, я горчицу возьму. Я у леди спросил, она сказала; бери, — говорил Филип. — Где же она?

— Все правильно, мистер. — Левенталь наткнулся на юный горестный взгляд. Девушка с совершенно белым лицом прижимала к груди свой блокнот.

— Что я вам сказал?

— Ты слямзил горчицу. Она этой юной даме не принадлежит. Это принадлежность стола.

— Не видела я вас за столом! — вскрикнула девушка.

— Все таскаетесь за мной, — тихонько выдавил из себя Левенталь, — давайте-давайте, достукаетесь. Я на вас в суд подам. Я не шучу.

— Ох, да я могу на вас подать за оскорбление действием. Был свидетель.

— Жаль, шею тебе не свернул, — простонал Левенталь. Большая его голова дергалась. Ему приходилось давить свой гнев из-за Филипа.

— О, уж вы бы свернули. И хорошо бы. — Олби съедал его взглядом и водил языком по губам.

— Это кто? — спросил Филип.

— Так, один противный тип. Когда-то давно встречались. Не обращай внимания. Противный тип.

Сели. Филип намазал свой бутерброд горчицей и молча смотрел на дядю.

— Ты не расстроился, нет?

— Ну, я дернулся, когда он меня схватил, но я его не испугался.

— Тут и пугаться нечего. — Он подпихнул ему через стол тарелку. — На, доешь за меня, Фил.

Сердце бухало. Он тяжело глянул в сторону входа. Олби исчез.

«Нет, он думал, я этого не выдержу. Пусть лучше он не попадается мне на глаза».

В толчее зоосада Левенталь все высматривал Олби. Задиристость, готовность принять вызов гасла, и проступала тоска. «Если Олби хочется таскаться за мной, кто ему запретит? И в такой толпе можно незаметно подкрасться». Часто Левенталь чувствовал, что на него смотрят, терпел, терпел. Изо всех сил старался отряхнуть Олби, сосредоточиться на Филипе. Но все время, перемещаясь от клетки к клетке, разглядывая зверей, все время, разговаривая с Филипом, попыхивая сигаретой, улыбаясь, Левенталь помнил про Олби, и настолько он был уверен, что за ним следят, что сам как будто уже видел себя этими серыми странными глазами: свои скулы, прыгающую на горле жилку, морщины, все свое тело и ноги в белых туфлях. Так преобразясь в собственного соглядатая, он уже видел и Олби, и настолько вплоть как будто стоял за его спиной, что различал даже это плетенье костюма, видел эту пущу затылка, очерк виска и кровь, порозовившую ухо; и запах этих волос и кожи будто засел у него в ноздрях. Эта резкость, эта острота его давила, угнетала, дурманила. Снова ударила жара, едкий запах зверей, соломы, пыли, навоза теснил мысли; солнце перетекало через верхние ветки, отталкивалось от брусьев и сеток, их раскалив добела, и на секунду вещи вдруг расплывались, и тогда Левенталь просто боялся упасть. Но заставлял себя передвинуться и снова сносно себя чувствовал.

После зоологического сада Левенталь с Филипом пошли в парк. Филип решил отдохнуть, двинулся к скамейке. Но Левенталь сказал: «Нет-нет, поищем в тени», — тут было пересечение двух аллей, со всех сторон открыто. Сели на склоне, куда нельзя незаметно подкрасться. На перекрестке толклись люди, среди них мог оказаться Олби. Наступал вечер, нес новый вал жары, и воздух загустевал, плотнел, приминал траву и кусты своей тяжестью. Левенталь был начеку. Подумывал даже, не отплатить ли Олби той же монетой, устроить ему засаду. Но предположим, он его схватит, что дальше? Что — его можно сконфузить? Таких ничем не проймешь. Отдубасить? А что? Мысль. Да нет, зачем отвечать идиотством на идиотство, бредом на бред, лучше поостеречься, так будет умней. И зачем нарываться на новую сцену в присутствии Филипа. Ведь так и остается неясным, какое впечатление Олби на него произвел в ресторане. Наверно, Филип понял, как Левенталь огорчился, и потому деликатно скрывает свои чувства. Надо с ним поговорить. Но не хочется выказывать панику; и страшновато начинать разговор; еще неизвестно, куда он их заведет. Или не стоит приписывать мальчишке такую уж проницательность? Филип, кажется, призадумался, примолк, а ведь естественно бы упомянуть происшествие, хоть разок. Не забыл же он, в самом деле, ту сцену.