Когда началась война, слушательнице академии имени Фрунзе Марине Расковой было двадцать девять лет. Друзья, родные уходили на фронт, а она оставалась в Москве — был приказ учиться. Случались налеты — спешила в штаб противовоздушной обороны, бежала на помощь, тушила пожары. Но ее энергичная натура требовала активного действия, тем более когда речь шла о защите Отечества. В дни тяжелых неудач нашей армии ей пришла в голову счастливая мысль — создать женскую авиачасть. На ее призыв откликнулись сотни девушек, и немаловажную роль в их решении сыграло то, что звала их именно Раскова, одна из членов экипажа самолета «Родина».

В биографии Расковой девушек-добровольцев привлекало и обнадеживало то, что она так же, как и они, пришла в авиацию не из аэроклуба и не в ранней юности. Не раскрывая своей тайны, почти каждая поставила целью быть, «как Раскова», во всем. Девушки стали ходить, «как Раскова», держать голову, как она, и даже причесываться «по-расковски» — гладко, с пучком на затылке. Правда, от такой прически пришлось отказаться. В первый же день пребывания в Энгельсе среди девушек разнесся слух, что их собираются остричь. Разговоров по этому поводу было много. Девушки возмущались, хотели жаловаться майору Расковой, но к вечеру стало известно, что «Приказание штаба особых полков от 25 октября 1941 года», в котором говорилось о стрижке, подписала сама Раскова. Приказ гласил:

В условиях военного времени такая мера была необходима. Поворчали, повздыхали, но остриглись. В брюках, в сапогах, теперь еще и остриженные, они внешне совсем перестали походить на девушек.

На следующий день после стрижки Женя, войдя в столовую, услышала за спиной голос одной из университетских подруг:

— Смотрите-ка, девчата, какой хорошенький паренек стоит у колонны.

У колонны стояла Женя, Она, смеясь, обернулась и подруга растерянно всплеснула руками:

— Ой, да ведь это Женя Руднева!

На несколько дней к Жене прилипла кличка «хорошенький паренек».

Вставали в половине шестого утра, и еще до завтрака начинались занятия. Штурманы один час выстукивали морзянку на радиотелеграфном ключе. Потом вместе с летчиками выполняли упражнения на счетной линейке, изучали полеты по карте. Уже при свете дня шли завтракать, а затем снова в классы: десять часов лекций и семинаров ежедневно. При официальном десятичасовом рабочем дне учиться приходилось по шестнадцать часов в сутки. Топая сапогами, строй входил в столовую на обед, и тут же, в ожидании, пока дежурные принесут первое, девушки доставали учебники, конспекты, разбирали задачи, так что застольные разговоры тоже велись на учебные темы. После отбоя будущие штурманы до поздней ночи засиживались в штурманской комнате, прокладывали маршруты по карте. Предстояло постигнуть основы аэронавигации, научиться распознавать местность, ориентироваться в самой темной темноте. С первых дней учебы командиры и преподаватели все делали для того, чтобы будущие авиаторы осознали: от их умения будет зависеть не только выполнение боевых заданий, но подчас и их собственная жизнь. «За пробелы в знаниях на войне расплачиваются жизнью», — повторяли инструкторы. Для девушек это стало аксиомой. Верная правилу доискиваться до сути дела, Женя не стеснялась забрасывать преподавателей вопросами.

— Руднева любого профессора замучает, — с изумлением говорили девушки, узнавшие ее только в Энгельсе.

— Женечка верна себе, — улыбались ее бывшие сокурсницы. — Пока все не поймет, не отступится.

Теория Жене давалась без большого труда — сказывалась усидчивость и привычка к регулярным занятиям; хуже обстояло дело с практикой. Не давался прием морзянки на слух. Наверное поэтому, из всех условных знаков радиообмена она в первую очередь усвоила «слышу плохо», «не поняла» и «давайте медленнее».

Мучала Женю и строевая подготовка. В строю она то и дело сбивалась с ноги, тут же начинала поправляться и путалась снова, сразу же густо краснела, ожидая замечания инструктора: «Руднева, ногу!»

— Если бы ты не обращала на это столько внимания, у тебя все получалось бы само собою. А тут, когда вся в напряжении, когда стараешься, чтобы лучше было, получается хуже. Ты все время думаешь: правая рука, правая нога… — говорила ей Катя Рябова.

— Правда, Катюша, правда!

— Я по себе знаю. Надо меньше задумываться: той или не той рукой машешь.

В краткие минуты отдыха иные девушки, чтобы посмешить подруг, копировали Женину манеру ходить в строю. Подражательница сутулилась, нарочно спотыкалась, цеплялась ногой за ногу, потом шла, как марионеточный Петрушка, командовала: «Направо!» — и тут же поворачивала налево, изо всех сил выворачивая носки сапог. Жене такие сцены были неприятны и обидны, ей хотелось убежать и спрятаться. Но она ни разу не одернула любительницу повеселиться и только натянуто улыбалась, делая вид, что ей тоже смешно. А вечером, после отбоя, Женя выходила на улицу одна и, сама себе давая команды, училась маршировать и делать повороты. На дворе было темно и пустынно, никто ее не видел, и никто над ней не смеялся, она отчитывала себя, когда сбивалась, и удовлетворенно хмыкала, когда повороты и другие элементы строевого шага ей удавались.

Напрасно передразнивали Женю — малые и большие трудности были у всех: у летчиков, штурманов, техников и вооруженцев. Мне, например, не давались ночные полеты. Однажды я вернулась из полета в подавленном состоянии — очень неудачно приземлилась, едва не разбила машину.

Спрыгнув на землю, я в сердцах бросила подруге:

— Не выйдет из меня ночника! Видишь, какая неудачная посадка…

— Надо сделать так, чтобы вышел, Чечнева! — раздался из темноты резкий голос Расковой.

— Все равно не выйдет! — стояла я на своем.

Марина Михайловна подошла поближе и внимательно посмотрела на меня. Я опустила глаза.

— Это у нее пройдет, товарищ майор, — вступилась за меня Надя Попова.

— Вот что, Чечнева, успокойся, не нервничай. Выше голову! После войны хочу видеть у тебя ордена. Не меньше двух!

— Так уж и двух!

Раскова засмеялась.

— Три можно, а меньше двух не пойдет!..

Марина Михайловна повернулась и зашагала к другому самолету. Я видела, как она с завидной легкостью вскочила на плоскость крыла и стала что-то объяснять летчице.

Такой Раскова была всегда. В трудные минуты на помощь приходила именно она, майор Раскова. Каждый день она вела занятия по штурманскому делу, терпеливо объясняла все премудрости профессии; по вечерам заходила в казармы, интересовалась, как мы учимся, как кормят в столовой, как живут наши родители. Часто рассказывала о своих полетах, заводила разговор о литературе, музыке, живописи, ее суждения были тонкими и квалифицированными. Девушки слушали ее восхищенно, запоминая каждое слово, с восторгом разглядывали ее красивое, энергичное лицо с выразительным размахом бровей, четко очерченным ртом, в углах которого всегда скрывалась улыбка. Что и говорить, на первых порах после устроенной домашней жизни строго регламентированный армейский быт, да еще в военное время, к тому же для девушек, казался излишне суровым, даже пугал. И счастье, что в самом начале нашей военной карьеры рядом была Раскова — умный, чуткий, очень добрый человек. Само по себе то, что такая женщина, как Марина Михайловна Раскова, служит в армии, служит долго и успешно, имеет достаточно высокое звание, действовало на девушек ободряюще. И действительно, с каждым днем они приобретали черты, присущие военным людям: привыкли отдавать честь командирам, научились армейскому обращению по званию, а не по имени-отчеству, как «на гражданке»; появилась строевая выправка (правда, только не у Жени, она по-прежнему сутулилась), привыкли отвечать: «Слушаюсь!», «Так точно!»; говорить: «Разрешите обратиться?», «По вашему приказанию прибыла».