– Нам тут только воров не хватало! – с досадой выпалил Мурзинцев.

– Не переживай, Степан, я с этим управлюсь, – заверил дьяк. – Мы тут хоть и без гарнизона, да три десятка мужиков имеем, и все при ружьях. К нам они не сунутся.

– Зато мелкие деревеньки вырежут, с них станется.

– Дальше Самаровского не пустим. С утра речные дозоры организую, перехватим.

Затем Мурзинцев поведал дьяку, что цель их похода – Белогорские кумирни и идолы, которые на них хранятся. Полежалому сотник доверял, потому как знал его давно, да и помощь дьяка путникам требовалась. Петр Васильевич удивился, на что государю вогульский идол, но с расспросами не приставал, понимая, что Мурзинцев и сам до конца мысль государеву не разумеет.

– Остяки-вогулы в Самаровском есть? – спросил Рожин.

– Околачивались, было их шесть душ, все вогулы, но три дня, как ушли.

– Ушли куда?

– Да бог их знает, вниз по Иртышу, к Оби. У них небольшой дощаник со съемным парусом.

– Что ж ты не дознался, чьи они, к какой волости приписаны? – спросил сотник в недоумении.

– У меня указа бдеть за иноверцами нету. До осеннего ясака они вольны гулять, кому куда хочется.

– А дед промеж них был? – допытывался Рожин.

– Кажись, был, а что?

– А выглядел как? Волосы в косы собраны, на голове очелье с бубенцами?

– Ну да, и что с того? Они все волосы в косы собирают, а к одеже пришивают кто что придумает.

– А то. Думаю я, что дед тот – шаман Агираш.

Дьяк в изумлении на толмача уставился, потом рассмеялся.

– Да ты, Алексей, никак мухоморов объелся! – сказал он сквозь смех. – Агираш – то сказка вогульская. Она меж них уже второй век ходит. А спроси любого вогула или остяка, видал ли он того шамана, так сразу в отказ.

– Может, потому и в отказ, что видали, – не согласился Рожин.

– Ладно, с шаманом разберемся после, – прервал спор Мурзинцев. – Что вогулы тут делали? К кому ходили? Об чем выведывали?

– У нас тут купец Сахаров свою лавку держит, вот к нему и ходили. Торговали, наверно. Что им тут еще делать. Выведывать – ничего не выведывали, иначе я б знал. Вогулы народ молчаливый, недоверчивый, ежели с расспросами к кому пристают, такое сразу подозрение вызывает.

– С утра навестим купца, узнаем, чего он вогулам продал, – сказал Мурзинцев толмачу, тот кивнул.

Дальше перешли к хозяйским делам. Рожину при этом присутствовать надобности не было, он спать отправился, а сотник с дьяком сидели до самого утра. Хоть Полежалый и добрым товарищем Мурзинцеву был, но служба есть служба, так что сотник грамоты проверял тщательно и на жалобы дьяка о том, что посевное поле всего одно и родит через год и мало, особо внимания не обращал.

Самаровский ям стоял на перекрестии трех путей, между Тобольском, Сургутом и Березовом; откуда бы ни шли купеческие караваны, Самаровский миновать им было никак нельзя, и это приносило селению добрую и стабильную прибыль. А помимо купцов, посельные ямщицкой гоньбой себе казенный рубль зарабатывали, по весне и осени много рыбы ловили, в тайге птицу и зверя брали, кедровый орех и ягоды собирали. Да и вогулы с остяками на гостиный двор часто захаживали, рыбу, икру и пушнину на продажу приносили. Хлеба в самом деле не хватало, потому как земли сибирские на хлеб не плодовитые, зато прочей провизии было в избытке. Даже чай и табак тут не переводились, хотя если русские чай у купцов покупали охотно, то почти весь табак скупали остяки.

Дьяк, человек хозяйской хватки и крестьянской хитрости, настаивал на том, чтобы хлебную дотацию из Тобольска увеличили, а князь Черкасских, напротив, поручил Мурзинцеву выяснить, можно ли перевести Самаровский ям на своекоштное довольствование. В общем, дьяк и сотник спорили, пили чай, снова спорили, и так пока ночь не закончилась.

Утро выдалось промозглым, негостеприимным. Небо помутнело пятнами, словно плесенью схватилось. Над Самаровским гулял сырой ветер, поднимая на Иртыше волны размером в полметра, а меж домов – столбы пыли. По склонам горы прокатывался низкий гул, – тайга на ветер отзывалась. Пускался ленивый, но холодный и колючий дождь.

Приказная изба стояла в стороне от селения, у верфи. Направляясь на постоялый двор, Мурзинцев миновал два остова будущих судов, торчащие, как обглоданные ребра коровы, и почти готовый струг, уже обшитый, законопаченный и просмоленный, только мачты и такелажа не хватало. По случаю скорого завершения, возле судна корабельщики приготовили бревна-скатни, по которым струг спустят на воду.

Рожин ждал Мурзинцева на постоялом дворе, вместе они отправились в лавку купца Сахарова.

Самаровский ям располагался у подошвы горы, у самой реки, а поскольку весенний Иртыш разливался широко, то ближайшие к реке дома ямщики ставили на деревянные сваи, так что теперь вода плюхалась под строениями, не причиняя им разрушения. У каждой такой избы на привязи прыгала на волнах лодка, а то и две сразу. Причал тремя широкими рукавами-настилами уходил еще дальше в реку, образуя огромный трезубец. Помимо тобольских стругов у пристани стояло крупное торговое судно – парусный паузок. На его флаге красовались черная лиса и осетр – знак Тобольской купеческой гильдии (владельцем судна, должно быть, являлся тот самый купец Сахаров). За паузком тянулся ряд легких ямщицких стругов. У этих на мачтах трепыхались белые знамена с соболями, луком и стрелами – герб Сибирского приказа. Два судна как раз отчаливали на речной дозор, и по такому случаю несли на носах по пушке-фальконету, а на кормах по пищали.

Мурзинцев с Рожиным миновали причал и, свернув на восток, направились в глубь селения. Дворы располагались группами по кольцу, оставив в центре место под гостиный двор. Каждый двор, огражденный забором или заплотом, имел при себе крепкую избу, амбары, клети для кур, а многие и флигели. Под навесами в ожидании гоньбы стояли сани, телеги и подводы. Вдоль улочек росли юные березки, по весне уже расцветшие липкими изумрудными листочками. Почти у каждых ворот стояли скамейки, а кое-где и столы с навесами-козырьками. Хлевов и конюшен во дворах не было, их местные ставили за селением, на скатах Самаровского чугаса, а то и на самой вершине, ближе к полянам с сочной травой.

Толмач с сотником ступили на гостиный двор. Лавка кожевников еще не открылась, и следующая за ней скобяная – тоже, но кузня при скобяной лавке уже коптила, и под навесом кузнец месил молотом лепешку бардовой крицы – по коротким ночам можно и с раннего утра за работу браться. Через двор напротив от кузни расположилась харчевня с пристроем для винного склада, за ней теснились зерновой и соляной амбары, а еще дальше изба и флигель купеческой гильдии. По эту сторону двора тянулись торговые палаты и лавки. Венчал гостиный двор деревянный храм Николая Чудотворца, о трех крытых лемехом главках с крестами, с образом Спасителя над центральным входом и небольшой, на один колокол, звонницей. За храмом виднелись кладбищенские голбцы.

Селение помаленьку оживало. Торговые люди, зевая, выходили во двор, снимали щеколды со ставен своих лавок, ругали нерадивую погоду, похохатывая, приветствовали друг друга, зазывали в свои пенаты толмача с сотником, суля хорошую цену, как первым посетителям. Где-то затюкал топор, плюхнулось в колодец ведро, закудахтали куры, заскулила на ветер собака. А дальше, за межой селения, бабы и детвора уже карабкались по склону чугаса к хлевам и конюшням, кормить и доить скотину да гнать на выпас – на самую гору, где по полянам рассыпался сочный весенний клевер.

Вскоре открылась и лавка купца Сахарова. На расспросы толмача и сотника купец отвечал уклончиво, неохотно, смотрел на гостей настороженно, даже враждебно. Но когда Мурзинцев предъявил грамоту с печатью Тобольского приказа, которая ему давала право вести и сыск, и дознание, а вместе с дьяком и суд, сознался, что три шкуры красной лисы выторговал у вогулов за медный казан, полпуда табаку, десяток самоловов на рыбу и два ножа дамасской стали. То бишь прибыль поимел хорошую, потому и не торопился хвастаться. Своим словам в подтверждение показал бумагу учета.