В другой руке вогула тускло блеснуло лезвие щохри. Отточенным движением старик вскрыл птахе горло и, все еще бормоча Иртышу заговоры, оросил реку жертвенной кровью. Петух так и не дернулся, только бубенцы на голове шамана осторожно звякнули. И тут же солнце, словно с него шоры сорвали, вспыхнуло над лесом, с Иртыша вмиг сбежала тень, туман над рекой растаял, и загадочным образом вместе с туманом исчезла и лодка. Толмач стоял на берегу еще долго, но очнувшийся от заклятья Иртыш был угрюм и молчалив, только единожды неподалеку река вдруг чавкнула нервным всплеском, наверное, огромная щука в погоне за добычей вскинулась над поверхностью и со всей мочи приложилась к воде хвостом. Лес за спиной Рожина отозвался на это низким глухим стоном, должно быть порыв ветра натянул паруса осиновых крон, заставив остовы деревьев стонать.

– Иди себе с миром, Обский старик, – тихо сказал Рожин реке, – не тронь нас.

И перекрестился.

До Самаровского яма, от которого до Белогорья рукой подать, оставалось четверть пути. Шли споро, даже быстрее, чем планировали. По вечерам стреляли дикую птицу, ставили сети на пелядь и налима, варили уху, пекли на углях дичь, заправляли самовар. За трапезами слушали длинные повести отца Никона о житии святых или баечки-баладушки Игната Недоли, который знал их столько, что казалось, будто сам их на ходу сочиняет.

Миновали несколько русских поселений, но Мурзинцев Лиса с Недолей в деревни не пускал, так что напиться стрельцам больше не удавалось. Цель похода приближалась, и это будоражило путников, так что и без водки стрельцы горлопанили и гребли ретиво. Да и ладная погода настроения добавляла, только толмач по судну бродил неразговорчивый и понурый, и чем ближе становилось Белогорье, тем сильнее Рожин мрачнел.

– Лексей, ты чего киснешь? – как-то обратил внимание на настроение толмача Мурзинцев.

– Предчувствие у меня дурное, – честно сознался Рожин.

Васька Лис, предусмотрительно разделенный сотником с Недолей, оставался на ведомом струге, но Игнат был на этом, правил средним веслом, а последним за ним сидел стрелец Егор Хочубей, который умом не славился, а за отвагу принимал все, что шло в разрез с дозволенным. Он и к парочке Лис – Недоля уважением проникся только после того, как они во Фролово браги нажрались. Теперь же Хочубей весло бросил и на разговор сотника с толмачом уши навострил.

– И что за предчувствие? – допытывался Мурзинцев.

– Утром было мне видение, – начал Рожин, не видя причины скрывать. – Вогульский шаман камлал на реке, принес жертву Аутья-отыру – Обскому старику.

– И… что? – из сказанного толмачом Мурзинцев не понял ни слова.

– А то, что это четвертый сын Торума, главного бога остяков и вогулов. Остяки Аутью тоже чтут, только зовут иначе: Ас-ики – Обский старик. Аутья Обью правит, и людям то ойкой, дедом то бишь, то огромной щукой является.

– Так мы ж до Оби еще не добрались, – справедливо заметил сотник.

– Ты, Степан Анисимович, главного не разумеешь. Боги вогулов живут вместе с вогулами. А Иртыш в Обь через сотню верст впадает…

– Слушай, Лексей, я твои осторожности ценю, но тут ты лишку хватил, – усомнился Мурзинцев. – Все это вогульские байки, к тому же ты сам сказал, что тебе шаман примерещился.

– Кабы я так думал, то и заикаться не стал бы. Шаман в самом деле йир сотворил, напоил реку кровью во славу Аутьи, только был он не у Демьяновского яма, а верст за полтораста. Вода вокруг шамана была безмерна, другой берег разглядеть не удавалось. А стало быть, то уже не Иртыш, а Обь была. Чует мое сердце, у самого Белогорья он и околачивается, а видение свое по реке прислал, как предупреждение, чтоб не лезли куда не положено. Я такое видал уже.

На такой довод Мурзинцев, с годами привыкший к человеческому чутью с уважением относиться, задумался. Но долго раздумывать ему не пришлось; стрелец Егор Хочубей, тихо следивший за разговором и влекомый силою собственной веры и еще более могучей силой глупости, вдруг вскинулся и заорал:

– Так вот кто нами заправляет! Толмач-то – еретик! Вогульским байкам, аки Писанию, верит! Да чтоб вы знали, крест мой посильнее будет! А на языческую ересь я клал!..

И с этими словами Хочубей ступил к борту, кафтан задрал, штаны приспустил и брызнул в реку непотребной струей. Да ладно бы просто мочился, в пути все так и делают, только язык свой похабный приструнить не мог:

– Ну что?.. как там тебя… Аутья-богу-душу-мать-батыр! Любо тебе мое воздаяние? Пей-напивайся, не жалко!..

Рожин побледнел и сделал шаг в сторону расхорохорившегося стрельца, даже руку вытянул одернуть, но не успел. Из воды снарядом вылетело серебряное бревно и врезалось стрельцу в пах. Хочубея смело с палубы и бултыхнуло в воду по другой борт. А царь-щука кувыркнулась над стругом, веером рассыпая брызги, словно китайское колесо искры, и с такой мощью грохнулась в реку, что по палубе волна побежала, а сам струг присел, словно в испуге. В весенней воде Иртыша кульбит Хочубея, да при таком-то ударе, значил для него верную смерть, так что Мурзинцев, не мешкая, схватил багор и погрузил его в мутную воду, к счастью, с первого разу зацепил утопавшего, подтащил к поверхности. Рожин принял тело. Багор, зацепивший Хочубея за берендейку, распорол ему кожу на ребрах под левой рукой. От боли стрелец и очнулся, тут же заорал, задергался. Рожин навалился на Хочубея, чтоб тот в горячке не кинулся снова за борт, а Мурзинцев уже кричал на корме дальнему стругу поторапливаться, поскольку лекарь Семен Ремезов был именно там.

Пришлось сделать привал. Хочубей угомонился, негромко скулил, иногда заходился сиплым кашлем, отхаркивая заколдованную вогульским шаманом воду, и со стоном ощупывал дрожащими пальцами пах. Стрельцы притихли, пристыженные и испуганные. Один только Семен Ремезов суетился, не выказывая ни опасения, ни тревоги. Первым делом он распорядился развести костер и надрать бересты и, пока это исполняли, сбрызнул рану на ребрах стрельцу водкой, перевязал. Когда принесли бересту, туго набил ею медный котелок с плотной крышкой, который водрузил на угли. Затем оголил Хочубею срамное место, долго рассматривал разбухший посиневший уд, ощупал кости вокруг, заставив стрельца заскрипеть от боли зубами.

– Кость целая, – постановил лекарь, возвращая портки на место. – Но мочиться тебе, друже, неделю через ой-ой-ой придется.

Далее Ремезов отправился в лес искать какой-то особенный мох. Пару часов спустя он его отыскал и, воротившись, напихал зеленую мякоть пострадальцу в пах. Выудил из-за пазухи склянку с жижей цвета сепии, разболтал несколько капель в чарке с водой (снадобье воняло ужасно), влил стрельцу в рот. Хочубея к тому времени лихорадило, так что отец Никон бдил подле хворого, молился и ждал, когда тот просветлеет сознанием для причастия, может быть, последнего.

За это время успел отличиться Игнат Недоля. Он взялся рубить дрова, да так увлекся, что зарядил себе обухом топора по лбу. Пришлось Семену и его в чувства приводить.

К вечеру Егор Хочубей притих, забылся сном, а путники собрались за трапезой у костра. Жевали полву с сухарями, но без аппетита, мысли всех крутились вокруг случившегося.

– Щука, говоришь? Да в ней полторы сажени! Я о таких щуках слыхом не слыхивал. Она же башку человеку откусит и не подавится! – разгорячился стрелец Ерофей Брюква, человек замкнутый и угрюмый, недоверием под самую макушку набитый; ну да теперь несуразица с Хочубеем подвигла и его свое слово сказать.

Перегода по своему обыкновению в задумчивости шапку на лоб сдвинул и чесал голый затылок, слушал молча.

– Иртыш безмерный, а по реке и щука, – рассудительно молвил сотник, потирая пальцами лоб. – Чего без толку рыбину в демона рядить?

– Что-то мы ни налима, ни осетра таких размеров не брали! – съязвил Васька Лис, изначально на язвительность настроенный. – Чего ж они не по реке-то?

– А крест на голове у щуки был? – вклинился Игнат Недоля, сияя гулей на пол-лба.