Ерофей Брюква и сам удивился тому, что сказал, потому как к глубоким размышлениям способности не имел и не стремился. Перегода посмотрел на стрельца с любопытством, толмач с сожалением, Семен Ремезов несогласно покачал головой, а пресвитер нравоучительно молвил:

– Комар на голове жало носит, а пчела на гузне, всяко на человека не похоже. Но мотыль рыбу кормит, а пчелы сладко-лечебный мед добывают. Поелику Господь их не зря к миру пристроил. И про слонов я слыхал, и говорили, что нрав они имеют добрый и людям служат с радостью. Какое ж бесовское отродье будет человеку служить с охотой? Господь в разнообразии свое величие проявляет. Двух зорек одинаковых не случается, завсегда небо в разные краски рядится, так и живность всякая по разному месту разный лик иметь потребна. Господь чад своих расселил там, где им жить сподручнее, потому мы тут слонов и не зрим, ибо для жарких земель они созданы.

– Так толмач же говорит, что слоны и у нас тут были! – вскричал Ерофей.

Отец Никон с удивлением на Рожина уставился, Перегода, видя заминку, кратко пресвитеру суть разговора пересказал. Отец Никон задумался, но тут осторожно вмешался Семен Ремезов:

– Святой Серафим пытался высчитать размеры Ноевого ковчега, который вместил бы Ноя с женой, тремя его сыновьями с семьями и всей живностью от каждого рода по паре, да и припасов на полгода…

– Припасов требовалось больше, – оборвал его пресвитер, продекламировал: – И остановился ковчег в седьмом месяце, в семнадцатый день месяца, на горах Араратских. Вода постоянно убывала до десятого месяца; в первый день десятого месяца показались верхи гор. Так что припасов на год требовалось, – помолчал, добавил, недовольно поморщившись: – Про Серофима я слыхал и с ересью его знаком. Опираться на нее не следует!

– Владыка, но ведь его расчеты верны! Ежели строить судно, чтоб всех тварей по паре уместить, то судно размерами с пол-Югры получится! Как столько живности разместить на ладье в триста локтей длиной и пятьдесят шириной, как о том в Писании сказано?! Вот и выходит, что Ной не всех тварей взял, и всех взять не мог! Да и потом, он же не плавал по свету, собирая живность, они сами к нему приходили, так, может, не все и дошли, дорога-то для некоторых дальняя, и за год не осилить, к тому же через море. А для наших манг-онтов и вовсе недостижимая…

– У них сто лет на то было, недоросль! – рявкнул пресвитер. – Кого наставлять взялся?!

Семен вспыхнул и задохнулся, но Рожин ему на плечо ладонь положил и придавил, дескать, тихо, не ерепенься. Тут к месту Хочубей заворочался, застонал, и Ремезов, ни слова не говоря, из-под руки толмача вывернулся и к хворому поспешил. Ерофей Брюква снова взялся за весло, словно ничего и не случилось, толмач отвернулся, Перегода на лоб шапку сдвинул и, пряча усмешку, чесал затылок, а пресвитер, недовольно всех обозревши, порывисто поднялся и побрел назад на нос, бормоча раздраженно, что молодежь совсем уважение к отцам потеряла, а потому грядущее в их руках крахом для всего люда обернется.

Рожин выждал минуту, затем вслед за Ремезовым под навес залез, тронул парня за плечо.

– Слушай, Семен, – тихо сказал Рожин. – Как-то давно один казымский остяк рассказывал мне про животное невиданное. Ни до, ни после того описанного им зверя я не встречал, а потому решил, что остяк фантазиями грешит. Но теперь, когда ты про слонов рассказал, сразу вспомнил. Выходит так, что остяк тот свою животину описал слово в слово, как ты слона. Но есть и различие. Твои слоны голые, без шерсти, а та зверюга в густом меху, как медведь.

Ремезов слушал толмача с открытым ртом. Рожин, закончив рассказ, похлопал парня по плечу, мол, сам думай, чего это значить может, и вернулся к румпелю. А Семен поспешно достал писчий набор, раскрыл на чистой странице и написал:

«Вполне может статься, что животные, носители бивней, манг-онтов, все еще водятся в лесах Сибири. Со слов Алексея Никодимовича Рожина мне стало ведомо, что некий казымский остяк встречал животное, строением напоминающее слона, но в отличие от оного облаченного в густой мех навроде медведя».

Написав это, Семен подумал, что животному требуется дать какое-то имя, но какое?.. Такое, чтоб и запоминалось легко, и на свое происхождение намекало, на манг-онт то бишь… А как там Брюква бивень обозвал?.. Мамон-от… Да к лешему эти двоесловия – мамонт!

К Самаровскому яму подошли к полуночи, но, поскольку весна была на излете, вечер затягивался, и небо светилось мягким приглушенным светом, так что и за полсотни метров можно было разглядеть, что у пристани толпится народ.

– Кто такие? – донеслось от причала.

– Иисус Христос – Бог ваш, еретики! – возопил Игнат Недоля, за что сию минуту получил подзатыльник от пресвитера, стрельцы заржали.

Струги подошли ближе, и теперь тобольчане увидели, что мужики на пристани держат наизготовку мушкеты.

– Кажись, наши, православные…

– Очи разуй да на стяг погляди! – не смолчал и Васька Лис.

– Точно, флаги Тобольского гарнизона. Дозор, что ли?

– Петр Васильевич, дурно гостей встречаешь! – крикнул сотник, узнав голос старого знакомого. – К тебе посланник Тобольского воеводы Черкасских с дружиной!

– Мурзинцев, ты что ли, вшивая борода?! Я ж чуть было не распорядился по вам пальбу открыть! Чего на ночь глядя приперлись?

– Как Бог положил, так и дошли. Ты, Петро, мушкеты убирай, мы с делом важным, стрелять по вам у нас интереса нету.

Дьяк Тобольского приказа Петр Васильевич Полежалый, давний знакомый Мурзинцева, сотника встретил объятиями, пресвитеру поклонился, благословение испросил, отец Никон дьяка перекрестил.

– Какая ж это дружина, Степан? – разглядывая стрельцов, со смехом спросил Полежалый. – Это ж сброд шелудивый!

– Уж какая есть, – отозвался Мурзинцев, но тут дьяк толмача разглядел.

– Ба! А вот это уже гвардия! – воскликнул он. – Это ж Рожин!

– Здрав будь, Петр Васильевич, – подойдя, приветствовал дьяка толмач с улыбкой.

– И тебе не хворать! – Полежалый Рожина обнял, но тут заметил Семена, воскликнул: – Матерь Божья, а это еще что за хлыщ?! Степан, ты почто отрока в дозор захомутал?!

– Семен, подойди, – окликнул парня сотник, а дьяку ответил: – Это, Петр Васильевич, наш ученый муж, Семен Ремезов, и то, что он ученый, мы убедиться успели.

– Знал я Семена Ремезова, ему теперь годов пятьдесят, а у этого и бороды еще нету, – сказал Полежалый, с недоверием рассматривая парня.

– То тятька мой, – отозвался Семен, приблизившись.

– Вон, значит, как… Что ж, Семен Семеныч, отец твой человек уважаемый, и ежели ты в него пошел, то и тебе мое добро пожаловать.

Дьяк обвел гостей взглядом – отца Никона, Рожина, Семена Ремезова, остановился на сотнике, произнес задумчиво:

– Что ж у вас за дело такое важное, ежели вы помимо ружей церковь с собой прихватили, науку, да еще и лучшего на всю Югру следопыта?

– Об том позже, Петр Васильевич, – ответил Мурзинцев. – У нас хворый в струге, надобно ему уход обеспечить.

– Сейчас все будет, – дьяк засуетился, раздавая ямщикам указания, и уже через полчаса струги были надежно пришвартованы, припасы перенесены в амбары и заперты, караул у причала выставлен, хворый стрелец Егор Хочубей определен в избу одного из местных до выздоровления, а тобольчане устроены на ночлег. Только Рожин с Мурзинцевым спать не легли, а отправились по приглашению Петра Васильевича в приказную избу, на беседу с дьяком.

Полежалый рассказал гостям, что недавно рыбаки принесли весть, будто по Конде вниз к Иртышу идет ватага лиходеев, и за атамана у них Яшка Висельник, матерый вор и убивец, прозванный так, потому что его подельники удавить пытались, да так до конца и не удавили. Зато он их потом всех перерезал. Потому на причале ямщики круглосуточно с ружьями дежурят. Сотник сказал, что об этом требуется известить Тобольск, Сургут и Березов. Полежалый ответил, что гонцов уже разослал.

– Слыхал я про этого Яшку, – сказал Рожин. – На руках его крови больше, чем воды в Иртыше. Ежели он по Конде идет, стало быть, от Уральских дозоров тикает. В Тобольск им идти резона нет, там казаки их и на берег не пустят, прямо на воде постреляют. В Сургуте тоже гарнизон добрый стоит, так что Яшка, думаю, к Северной Сосьве рвется, там у него шансов мимо Березовских дозоров проскочить поболе.