Бакунин предвидел, что вслед за деколонизацией последует создание все более широкой международной федерации революционных народов: «Будущее за созданием европейско-американского интернационального союза. Затем, уже значительно позже, эта великая европейско-американская нация сольется с азиатской и африканской агломерацией».

Этот анализ приводит нас к преддверию XXI века.

Теперь настало время проверить анархизм в действии, что приводит нас в канун XX века. Либертарные идеи, безусловно, сыграли определенную роль в революциях XIX века, но не самостоятельную. Прудон сформировал негативное мнение о революции 1848 г. еще до ее начала. Он критиковал ее как политическую революцию, как буржуазную ловушку, и, в самом деле, большинство из этого было правдой. Более того, если верить Прудону, она была неуместной, а использование баррикад и уличных столкновений — устаревшим, ибо сам он мечтал о другом, спокойном пути к победе: мютюэлистском коллективизме. Что касается Парижской Коммуны, то, несмотря на то, что она спонтанно откололась от «традиционной государственнической централизации», она была продуктом «компромисса», как заметил Анри Лефевр, неким «единым фронтом» между прудонистами и бакунистами, с одной стороны, и якобинцами и бланкистами, с другой. Революция была «смелым, ясно выраженным отрицанием государства», но Бакунину пришлось признать, что анархисты из Интернационала были «ничтожным меньшинством» в ее рядах.

Однако благодаря деятельности Бакунина анархизм удалось привить массовому движению пролетарского, антиполитического и интернационалистского характера — Первому Интернационалу. Но примерно около 1880 г. анархисты начинают высмеивать «робкий Интернационал первого периода» и стремятся создать на его месте то, что Малатеста в 1884 г. описал как «воинственный Интернационал», который был бы коммунистическим, анархическим, антирелигиозным, революционным и антипарламентским в одно и то же время. Это пугало оказалось очень хрупким: анархизм вырывал себя из рабочего движения, в результате чего он захирел и погряз в сектантстве и активизме меньшинства.

Чем был вызван этот упадок? Одной из его причин явилось ускоренное промышленное развитие и быстрое завоевание пролетариатом политических прав, что сделало рабочих более восприимчивыми к парламентскому реформизму. Отсюда — захват международного рабочего движения политиканской, ориентированной на участие в выборах, реформистской социал-демократией, стремящейся не к социальной революции, а к легальному завоеванию буржуазного государства и к удовлетворению сиюминутных требований.

Анархисты, оказавшись слабым меньшинством, отказались от мысли бороться внутри широкого рабочего движения. Под предлогом сохранения чистоты доктрины, в которой сочетание утопических предвосхищений и ностальгических обращений к «золотому веку» теперь было широко распространено, Кропоткин, Малатеста и их друзья отвернулись от пути, начертанного Бакуниным. Они упрекали анархистскую литературу и самого Бакунина в том, что те слишком «пропитались марксизмом». Они замкнулись на себе. Они сорганизовались в небольшие группки прямого действия, в которые полиция без затруднений засылала своих информаторов.

После отхода Бакунина от дел и последовавшей вскоре после этого смертью, начиная с 1876 г. в анархизм проник химерический и авантюристический вирус. На конгрессе в Берне был брошен лозунг «пропаганды действием». Первый наглядный урок был преподан Кафиеро и Малатестой. 5 апреля 1877 г. под их руководством около тридцати вооруженных активистов внезапно сошли с гор в итальянском местечке Беневенто, сожгли коммунальные архивы небольшого села, раздали неимущим содержимое кассы сборщика налогов, совершили попытку установить «либертарный коммунизм» в миниатюре, сельский и инфантильный, и, в конце концов, преследуемые, затравленные, окоченевшие от холода, сдались без сопротивления.

Три года спустя, 25 декабря 1880 г., Кропоткин взывал в своей газете «Le Revolte» («Бунтовщик»): «Постоянный бунт словом, в печати, кинжалом, ружьём, динамитом (…) — все для нас приемлемо, что вне законности». От «пропаганды действием» до индивидуальных покушений оставался один шаг. И вскоре он был сделан.

Если отступничество рабочего класса было одной из причин, по которой анархисты обратились к терроризму, то «пропаганда действием», со своей стороны, способствовала, в некоторой степени, пробуждению усыпленных рабочих. Как утверждает Робер Лузон в статье, напечатанной в газете «Revolution Proletarienne» в ноябре 1937 г., пропаганда действием была «ударом гонга, вырвавшим французский пролетариат из состояния прострации, в которое погрузили его резня Коммуны, прелюдией к основанию ВКТ[60] и массового синдикального движения 1900–1910 гг.». Это несколько оптимистичное утверждение, поправляющее или дополняющее[61] свидетельство Фернана Пеллутье[62], молодого анархиста, перешедшего в революционный синдикализм: по его мнению, использование динамита отвратило рабочих, в значительной степени разочарованных парламентским социализмом, от исповедания либертарного социализма; никто из них не осмеливался объявить себя анархистом из страха показаться сторонником обособленного, индивидуального бунта в ущерб коллективному действию.

Сочетание бомбы и кропоткинских утопий дало социал-демократам оружие, которое они охотно использовали против анархистов.

В течение многих лет социалистическое рабочее движение делилось на два непримиримых лагеря: в то время как анархизм скатывался одновременно к терроризму и ожиданию тысячелетнего царства, политическое движение, причислявшее себя, более или менее жульнически, к марксизму, погрязало в «парламентском кретинизме». Как напоминает позднее ставший синдикалистом анархист Пьер Монат,[63] «революционный дух во Франции умирал (…) с каждым годом. Революционность Геда (…) существовала лишь на словах или, пуще того, была лишь избирательной и парламентской; революционность Жореса шла куда дальше: она была просто-напросто, и к тому же неприкрыто, министерской и правительственной». Во Франции разрыв между анархистами и социалистами начался, когда в 1880 г. на Гаврском конгрессе зарождающаяся Рабочая партия активно занялась избирательной деятельностью.

В 1889 г. в Париже социал-демократы разных стран решили возродить после долгого перерыва практику международных социалистических конгрессов, открыв тем самым путь к созданию Второго Интернационала. Некоторые анархисты сочли своим долгом участие в них. Их присутствие вызывало острые столкновения и инциденты. Социал-демократы, бывшие в большинстве, подавляли любые возражения со стороны своих противников. На Брюссельском конгрессе в 1891 г. анархисты были изгнаны под шиканье и свист. Но значительная часть английских, голландских, итальянских рабочих депутатов-реформистов также ушла со съезда в знак протеста. На следующем съезде, состоявшемся в Цюрихе в 1893 г., социал-демократы заявили, что отныне будут допускать на съезды, кроме профсоюзных организаций, лишь те социалистические партии и группировки, которые признают необходимость «политической борьбы», то есть борьбы за свержение буржуазной власти путем избирательных бюллетеней.

На Лондонском съезде в 1896 г. несколько французских и итальянских анархистов обошли это исключающее условие, придя в качестве делегатов от профсоюзов. Это вовсе не было военной хитростью: анархисты, как мы увидим далее, только что встали на путь реальности; они вступили в синдикальное движение. Но когда один из них, Поль Делесаль, попытался подняться на трибуну, его грубо сбросили вниз с лестницы, и он даже поранился. Жорес обвинил анархистов в том, что они превратили синдикаты в революционные и анархистские группировки и дезорганизовали их, равно как пришли дезорганизовать съезд, «принеся тем самым большую пользу буржуазной реакции».