— Не надо читать плохие журналы! — уговаривал ее Дорн и норовил повалить на дорогой светло-коричневый кожаный диван. Но Мышка пугалась, отпихивала его ногой и одергивала юбку.

— Отстань, Владик! Иди к больным! — говорила она.

— Ты меня доведешь до того, что я тебя как-нибудь изнасилую! — скорчив страшную рожу, угрожал ей Дорн, и она не могла понять, шутит он или говорит серьезно. Однако при этих угрозах ее маленькое сердце почему-то наполнялось непонятной гордостью и начинало колотиться как бешеное. Вот и сейчас, составляя отчет, . Мышка с замиранием сердца ждала, пока Владик закончит очередное исследование и придет к ней в кабинет. Но она прождала напрасно. У Дорна обнаружились другие дела.

Он пребывал в комнате, которую делил с Барашковым. Когда-то она была общей ординаторской, здесь стояли в определенном порядке пять порядочно обшарпанных столов с такими же стульями, древний двустворчатый шкаф с зеркалом на внутренней поверхности дверки, а в центре — продавленный старый диван, обтянутый облезшим по углам синим дерматином. Обитали тогда в ординаторской пять докторов, и Аркадий вечно иронизировал, а иногда и раздраженно орал, что век этой обстановки закончился еще перед войной 1812 года. Теперь комната неузнаваемо изменилась. Стены были покрашены модной краской какого-то нейтрально-серого тона, окна закрывали современные жалюзи, вместо обшарпанных деревяшек в ней красовалась теперь удобная офисная мебель из пластика, кожи и металла, а ящики столов, что особенно умиляло Владика, были способны на вращающихся колесиках откатываться в разных направлениях и выстраиваться в замысловатые тумбы. Но странное дело, Аркадий Петрович, мечтавший о таких функциональных столах и стульях чуть не всю свою сознательную жизнь, почему-то чувствовал себя в новой комнате неудобно. А когда приходил зачем-нибудь в прежние больничные отделения и там прочно усаживался на старые стулья и диваны, то с удовольствием всем телом чувствовал под собой свое, родное! Владик же, в противовес ему, ощущал себя в этой комнате как рыба в воде. Вот и сейчас он, насвистывая, отыскивал, сидя на своем любимом вертящемся стуле, среди программ ту, которая ему была в данный момент нужна. Но свист его был отчего-то невеселый.

В просторном коридоре две медсестры за столом раскладывали лекарства. Одна из них, Галочка, была черненькая, смуглая и худощавая. Вторая — Рая, шатенка, кровь с молоком. Всем своим видом Рая будто говорила больным — вот полечитесь у нас сколько нужно и тоже будете такими же веселыми и здоровыми! Рыжеватые волосы ее весело кудрявились под светло-розовой накрахмаленной шапочкой, голубые глазки хитренько блестели, а сияющие щечки были будто намазаны яркой малиновой краской, словно у клоуна на веселом представлении. У Маши при взгляде на нее всегда возникала ассоциация с медным, начищенным до блеска тазиком, в котором ее бабушка еще с незапамятных времен варила летом варенье. Впрочем, претензий по работе у Маши к девушкам не было. Обе были расторопны, сообразительны и достаточно вежливы.

— Когда пойдешь к нему? — спросила одна из сестер, Галочка, со значением глядя на ту, что была помоложе.

— Сейчас, — ответила Рая.

— Тогда давай! Он в ординаторской один. — Галя взяла у Раи из рук коробку с лекарствами и легонько подтолкнула подругу вперед. Та одернула на себе розовую медицинскую пижаму и вошла в ординаторскую с таким видом, будто собралась там сдавать экзамен.

Владислав Федорович Дорн просматривал на экране нужную программу, но мысли его на самом деле были далеки от перечня лекарств и симптомов, что были представлены перед ним сейчас в нужной таблице. Перед глазами его стояло бледное лицо жены с постоянным в последнее время укором во взоре.

Владик по-своему любил жену. Не любя, он никогда не решился бы связать себя и свою свободу с какой-либо женщиной, которую нужно было бы постоянно опекать, в чем-нибудь уговаривать, терпеть капризы и смены настроения, подверженные физиологическим колебаниям. Но, встретив однажды Аллу, Владик понял, что она из тех счастливых жертвенных натур, для которых заботы о муже, о быте, об уюте не только не тягостны, но даже необходимы, поскольку соответствуют их представлению о женском счастье.

«Редкая девушка, такую нельзя упускать», — подумал он и женился. И, женившись, не ошибся в Алле. Она была симпатичная невысокая блондинка с серыми глазами и мягкими чертами лица. Блестящие, длинные, гладкие волосы она расчесывала на прямой пробор и закалывала на затылке пучком. Летом же она пучок распускала, и тогда волосы развевались на ветру, напоминая о близком отпуске, о морском просторе, о легком освежающем бризе, о натюрморте, висевшем у них в уютной маленькой кухоньке: на розовой клетчатой скатерти стоит корзинка со светлой крупной черешней.

Он мог доверить Алле свои честолюбивые замыслы о том, что когда-нибудь он станет знаменитым специалистом и будет богат, и они поселятся в большой квартире, а может быть, в загородном доме, и что она сможет не ходить в свою бухгалтерию маленькой фирмы, где пока честно проводила время с девяти до пяти, и что тогда она сможет выращивать цветы в саду и заниматься детьми.

Детьми! Вот в чем была заноза! Тот самый пунктик, по которому они никак не могли прийти к общему соглашению. Алла готова была рожать хоть сейчас, хоть сию минуту, хоть каждый год. Беременела она необыкновенно легко. У Дорна даже иногда складывалось впечатление, что она специально не пила таблетки, хотя брала их из упаковки и говорила, что регулярно употребляет. И каждая беременность сопровождалась у нее токсикозом. Тошнотой, рвотой по утрам и в течение дня, а самое главное — каждый раз Дорн уговаривал ее сделать очередной аборт, так как, по его словам, иметь детей им было пока не время.

— Да мне уже двадцать восемь лет! — восклицала тогда Алла. — Самое время! — И начиналось ужасное. В такие дни она плакала, проклинала его, говорила, что хочет родить ребенка «для себя», а он, если не хочет нянчиться с «соплями», как он выражался, пусть ее бросает… Алла взвинчивала себя до экстаза, до истерики, до судорог в ногах. Но он был неумолим.

— Мы не можем позволить себе ребенка. Пока! Пойми! — говорил он. — Но потом он у нас будет! Обязательно будет!

Истерика у Аллы превращалась в неукротимую рвоту.

— Вот видишь, до чего ты себя довела! — ласково говорил ей тогда Дорн, сажал в машину и вез к знакомому доктору, который вводил Алле в вену снотворное, и через двадцать минут они с Дорном уже перекладывали ее, размягченно-сонную, на кушетку в палате, а через два часа он вез ее домой. Рвоты больше не было, не было и беременности, и снова начинались таблетки. В течение полугода Алла замолкала и не заговаривала о ребенке. Это были самые прекрасные для Дорна месяцы. Потом все начиналось сначала. Вот и сегодня с утра из ванной раздались какие-то подозрительные звуки, а потом в кухне появилась Алла и кривящимися бесформенными губами заявила, что на этот раз она точно будет рожать.

— Не волнуйся! Иди на работу! Вечером мы все обсудим! — проговорил, чуть не подавившись яичницей, Дорн и в ответ услышал железобетонное:

— Обсуждать тут нечего! Я все решила! Если ты не хочешь, я буду рожать для себя!

Придя на работу, он первым делом позвонил знакомому врачу.

— Старик, уже четвертый аборт! Многовато! — пробасил в ответ ему врач. — Почему бы ей и не родить?

— Ох, рожать детей сейчас совершенно не время! — застонал в ответ Дорн.

— Да ты не думай об этом. Она родит, и все. А ребенка сразу полюбишь. Поверь мне, у меня уже трое! — засмеялся приятель-врач.

«Значит, ты трижды дурак!» — сказал про себя Дорн и обещал подумать. Вот он сидел и думал, когда в кабинет открылась дверь и вошла Рая.

— Тебе чего? — оторвался Дорн от монитора.

Рая молчала, закатив к потолку глаза, мялась и зябко пожимала плечами, чем вынудила Дорна развернуться на крутящемся стуле и оказаться как раз напротив нее.

— Ну? — Он нахмурился, и в голосе его появилось раздражение.