— Денег ваших я не брал, поговорите еще раз с дочерью! — продолжал стоять на своем Азарцев.

— Дочка моя врать не будет!

— Иди, женщина! Я решу твой вопрос! — поморщившись, сказал Лысая Голова, который действительно не любил шума и крика. После травмы его и без того часто мучили головные боли.

Нонна Петровна ушла, часто кланяясь и пятясь задом. В кабинете на минуту воцарилось молчание. Юля напряглась. Она почувствовала, что сейчас произойдет что-то из ряда вон выходящее.

— Но я действительно не брал эти деньги, — сказал Азарцев.

— Э-э, брал, не брал, какая разница! — сказал Лысая Голова. Он больше не смотрел на Азарцева и говорил о нем уже как об отсутствующем. — Может, доктор думает, он здесь начальник? Хозяин, может быть? Он очень ошибается. Он только один из винтиков в той огромной машине, которая называется бизнесом и которая движется деньгами и связями.

«Что же он теперь сделает? — подумал Азарцев. — Но, в конце концов, не убьет же!»

Очевидно, то же самое обдумывал и Лысая Голова.

— Значит, тогда так, — после некоторой паузы сказал он. — Плюс к тем деньгам, которые доктор должен внести в кассу, он должен будет заплатить еще штраф! — И Лысая Голова назвал цифру, равную стоимости азарцевской квартиры.

— Ты что, рехнулся? — спросил Азарцев. — Какой штраф?

— Деньги надо внести сегодня же, — невозмутимо изрек Лысая Голова. Лицо его стало похоже на прежнюю страшную маску, и до Азарцева наконец дошло, что шуткам сейчас не время.

— За что штраф? — еще раз спросил он. — За то, что я сделал операцию? Но я врач и имею полное право оперировать кого хочу и когда хочу!

— У себя на кухне лягушек можешь резать когда хочешь, — через силу сказал Лысая Голова. Видно было, что ему уже надоела эта разборка. — А здесь не твоя личная кухня, сюда вложен большой капитал. И не твой. За это положишь штраф. А за то, что деньги взял себе в карман, штрафа мало. За это нужно положить жизнь.

— Но я же не брал денег! Юля, скажи! Я не мог их взять себе!

— Ты же не послушался меня, когда я сказала, чтобы ты не брал эту девчонку на операцию, — ответила она. — Откуда я знаю, может, у тебя действительно были какие-то личные мотивы…

— Как ты можешь… — еле выговорил Азарцев. У него было такое ощущение, будто его подняли высоко над землей и там оставили. А тело его вывернули наизнанку, вытряхнули, как старый коврик, и бросили вниз, к порогу. И теперь он, бесплотный, взирает на всю картину сверху, уже не принимая в ней никакого участия.

— Сможешь заплатить к вечеру? — повернулся к нему Лысая Голова.

— Если бы я действительно брал левые деньги, тогда смог бы, — сказал ему Азарцев. — А так — извини! У меня нет денег!

— Не хочешь платить — сделаем так, — снова пожевал губами Лысая Голова и посмотрел на часы. — Или к семи часам вечера на этом столе должны лежать деньги, или ты подписываешь документы и даришь ту недвижимость, включая землю, которая записана на тебя… — Он сделал паузу, и сердце у бывшей жены Азарцева замерло. — Даришь пока Юлии. А там посмотрим, как пойдут дела. Нотариуса пришлю.

Он встал и направился к двери, Юля, запнувшись за ковер, с блуждающей улыбкой на лице побежала за ним.

«Ну вот и все, — сказал себе Азарцев. — Прощайте, голуби!» Он заперся в своем кабинете, переписал на дискеты все свои компьютерные наработки, собрал книги, атласы, инструменты, попрощался с Лидией Ивановной, операционной сестрой, и оставшееся до семи часов время провел в буфетной за бесчисленным количеством чашек кофе и рюмок с коньяком. Юля тоже не выходила из своего кабинета. Что она там делала, не знал никто. А Юля стояла два часа перед зеркалом, разглядывала себя и думала, что вот наконец таким странным образом ее мечта сбылась.

«Он Дон Кихот, но я его не оставлю, — говорила она себе в свое оправдание. — Ну если не может человек правильно руководить большой клиникой, он должен передать свое место другому. А оперировать — на здоровье! Никто же не запрещает! Наоборот, даже зарплату положим приличную! — Она стала обдумывать цифру зарплаты Азарцева, но почему-то каждый раз ей казалось, что она хочет предложить ему слишком много. — Ну ладно, решу это потом!» — сказала она себе и с каким-то упоением стала красить губы новой, только что распечатанной помадой.

Нотариус действительно приехал к семи часам. Документы были быстро подписаны, печати поставлены, все формальности соблюдены.

— Ты едешь домой? — спросила, когда все было закончено, Юля. Азарцев посмотрел на нее и ничего не ответил. Юля, пожав плечами, ушла. Когда их машины, ее и нотариуса, уехали, Азарцев пошел на чердак и стал выносить оттуда вниз клетки с птицами. Охранник хотел было ему помочь, но Азарцев отказался. Он обнимал руками каждую клетку, как будто хотел передать птицам свое тепло. Проснувшиеся пичуги испуганно смотрели на него круглыми глазами.

Расставив клетки в холле, Азарцев включил всюду свет, пошел по палатам и пригласил больных послушать музыку. Спуститься захотела только одна пациентка — актриса. Но увидев, что все остальные заняты своими делами — обычной болтовней, поеданием фруктов и сном, — она тоже раздумала. Ника все это время лежала с закрытыми глазами, щупала свое кольцо и пыталась уговорить себя думать, что не сделала ничего плохого.

Рояль был закрыт на ключ. Но Азарцев принес из операционного предбанника магнитофон с кассетами и стал перебирать записи. Одна из кассет — с надписью «Шуберт. „Аве, Мария“» — попалась ему на глаза. Исполняла Монтсеррат Кабалье. Он включил запись. Сел в кресло, закрыл глаза. И пока великая певица выводила обожаемые всем миром пассажи, он, совершенно не тронутый ее пением, вспоминал, как когда-то в промозглый осенний день маленькая женщина в черном платье стояла в этой комнате у рояля и рассеянно брала теплой рукой разрозненные аккорды.

В палатах, услышав звуки пения, примолкли. У Ники они вызвали странное воспоминание о той больнице, в которой она лежала в реанимации. А у Ани Большаковой, актрисы, выплыл из глубин памяти тот зимний предновогодний день, когда они с ее подругой Валькой Толмачевой просили милостыню на Цветном бульваре. Валька тогда тоже пела «Аве, Мария». А деньги, что получила в качестве платы, отдала какой-то незнакомой девчонке. Аня и Ника лежали теперь в одной клинике, только в разных палатах, поэтому совершенно не узнали друг друга и даже не могли представить себе, что судьба опять так странно свела их, да еще в таком удивительном месте.

Азарцев включил было еще и Баха, но тот был слишком тревожен для его теперешнего состояния, и, чтобы не совершить какого-нибудь неординарного поступка под влиянием музыки, например, не переколотить все вокруг, включая окна, компьютер и двери, Азарцев решил, что прощание окончено, пересадил всех птиц в две небольшие клетки, поставил клетки в машину и выехал со двора. Охранника он предупредил, что еще в течение трех-четырех дней будет приезжать в клинику только на перевязки.

Оля честно старалась диктовать свои ощущения. Вначале она не испытывала ничего особенного, кроме легкого напряжения и подташнивания. Потом ей показалось, будто в голове у нее открылась какая-то потайная дверца, как у шкатулки, из которой выпрыгивает чертик, и в это отверстие стали улетучиваться все обыденные мысли. Саша Дорн, усердно записывающий все, что она говорила, и аккуратно проставляющий время, даже хихикнул, до того ему показалось забавным сравнение с чертиком. Потом Оля подумала, что ее любовь не имеет никакого конкретного отношения ни к ней самой, ни персонально к Дорну, а является частью океана общей мировой любви.

«Ага, появилось абстрактное мышление», — удовлетворенно констатировал Дорн. После этого глаза у Оли сами собой закрылись, и ей очень захотелось спать, как уже было несколько лет назад на каком-то школьном празднике, когда она, поддавшись на провокационные уговоры, выпила слишком много вина. А потом мир, в котором она себя ощущала, перестал быть трехмерным. Ей очень захотелось это описать, но ее губы уже не могли шевелиться. Это было удивительное ощущение. Она перестала осознавать себя человеком, вещью или каким-то предметом. Ничего похожего не было вокруг.