Даже само слово «вокруг» было неуместно, потому что оно подразумевало единицу чего-нибудь, вокруг которой могло бы что-то происходить. Оля больше не была единицей.

«Я в другом измерении. Отвратительно простом и страшном. Это не наш мир!» На этой стадии она могла еще думать. Потом ушли и мысли. Она стала ощущать себя какими-то разноцветными плоскостями, не имеющими объема. Ужасным казалось именно то, что объемы и предметы отсутствовали. Она была всем и ничем. Времени не было также. Не было ни сияющих труб, со смаком описываемых в книгах типа «Жизнь после жизни», не было ни ослепительных ангелов, ни подземных рек, по которым, согласно классикам, следовало переправляться из царства живых в царство мертвых. Само наличие этих рек, пещер и злобного Цербера уже означало бы счастье пребывания в привычном трехмерном мире. В Олином сознании не было ничего. Не было уже и самого сознания. Оно разлетелось на какие-то фрагменты, бессмысленные куски, не похожие ни на сновидения, ни на реальную жизнь, ни на жизнь вообще. Она еще каким-то образом догадалась, что превратилась в Ничто, а потом и это Ничто бесследно исчезло.

В тот день к вечеру неожиданно пошел снег. Темный асфальт запорошило, на ветках клена, так хорошо видного из окна Тининой палаты, повисли белые мокрые хлопья. Ашот вернулся из Питера, где пробыл не более нескольких дней, и сразу пришел в больницу.

— Я не поеду в Америку, — с какой-то дурацкой улыбкой юродивого сообщил он Тине, плюхаясь на ее узенькую кровать. Сама Тина стояла у окна и любовалась на снег.

— Почему? — удивилась и обрадовалась она.

— Мне никогда не заработать там столько денег, чтобы каждый год приезжать в Москву и в Питер, — сказал он. — А я не смогу не приезжать. Я вот сейчас ходил по Питеру, ходил по Москве и чувствовал, что все это каким-то образом мое, родное. У меня никогда не возникало такого ощущения в Америке. Вот стоял я на набережной канала возле бывшего дома женщины, к родителям которой обещал заехать. Я смотрел на все вокруг ее глазами и понимал, что заставить человека уехать от такой красоты может только любовь — великая сила. У меня такой силы нет, и поэтому я остаюсь. — Он замолчал. И Тина не проронила ни звука.

— Если б вы только знали, как смотрели на меня люди в Музее-квартире Пушкина! — вдруг засмеялся он, вспоминая. — Школьники трогали меня руками. Они думали, что сейчас будет сниматься какой-то фильм, а я загримированный актер. Билетерши же полагали, что я какой-то дальний родственник поэта, какой-нибудь праправнучатый племянник, инкогнито приехавший из-за границы.

— А ты что говорил? — спросила Тина.

— Говорил как есть. Что я действительно прибыл из-за границы, но что родился недалеко от Баку, а по национальности — армянин. А когда я гулял по набережным, закинув на плечо клетчатый шарф, — с гордостью продолжал Ашот, — на меня оборачивался каждый второй прохожий! А иногда и каждый первый! Как я могу покинуть такое культурное место?

— Так что тебе понравилось? — не поняла Тина. — Ведь ты-то не Пушкин! И между прочим, я, когда на тебя смотрю, совершенно забываю об этом сходстве!

— Это и не важно, дорогая! Я и сам, естественно, не воображаю себя великим поэтом. Но я не смогу больше уехать из страны, в которой даже в век компьютерных страшилок до сих пор учат в школе наизусть то, что написал человек с моей внешностью, убитый на дуэли сто шестьдесят шесть лет назад. Я раньше думал, что это чепуха, это не важно. А посмотрел в Америке на племянников и понял — нет, важно. Я хочу, чтобы мои дети учились в нашей школе. Чтобы по крайней мере они знали, на кого похож их папа!

Ашот и Тина захохотали. Причем оба еще держались за бока, чтобы не было больно от смеха.

— Ну а если серьезно, — сказал Ашот, отсмеявшись, — и правда нигде на свете больше не найти таких городов, таких людей, как мы с вами! Подонки не в счет, они есть везде. И еще знаете, как говорят англичане? «Права она или не права, но это моя родина». А еще, вы будете смеяться, я там ходил и думал: «Вот я уже не даю наркоз, не выхаживаю больных больше двух лет. То есть не занимаюсь тем, что люблю. И может быть, никогда больше не смогу этим заниматься, если уеду туда. А я ведь с ума от этого сойду! Или сопьюсь, или повешусь!»

— Дай я тебя поцелую! — сказала Тина.

— Ах вы, голубки! — раздались одновременно два голоса возле двери в тот самый момент, когда она губами прижалась к его щеке. Тина скосила глаза, в проеме стояли Аркадий Барашков и его жена Людмила.

— Приехал и сразу девушек соблазнять! — погрозила она пальцем Ашоту. — Ишь ловелас! — За ее фигурой в дверях показалась еще и Тинина мать.

— Очень хорошо, что много народу! — сказала она. — Сейчас устроим банкет. Валечку разрешили на той неделе забрать домой! У меня с собой уйма продуктов! — Эти слова были встречены взрывами одобрения и восторга, и еле заметная заминка произошла только тогда, когда решали вопрос, где накрывать стол. Тинина палата была для этого слишком маленькой.

— У меня в кабинете! — сказала Мышка. — Там места хватит. Накрывайте на десять человек!

— А кто еще будет? — спросил Барашков.

— Нас вместе с мамой Валентины Николаевны — шестеро. Обещали приехать Татьяна и мой отец. Плюс Владик Дорн. Десятое место на всякий случай!

Одна только Тина заметила, как чуть-чуть покраснело смуглое лицо Ашота при упоминании о Татьяне.

Людмила быстро собралась и убежала за тортом и фруктами. Тинина мама с Мышкой ушли обследовать местность с целью решить, как лучше поставить стол. Владик Дорн ходил по отделению чернее тучи. Его ужасно раздражало постоянное присутствие здесь посторонних людей. Положение с его женщинами было все так же неопределенно. Алла, хоть и прервала беременность, с ним не разговаривала. Лицо у нее посерело, сама она ссутулилась, похудела, а ее прекрасные от природы светлые волосы вычесывались по утрам пугающе объемными тусклыми прядями. Она, не желая, чтоб Дорн это заметил, каждый раз украдкой снимала их с расчески и выбрасывала в мусорное ведро, но он все равно увидел. У Райки же пузо уже чуть не лезло к подбородку, и она с завидной регулярностью требовала у него деньги.

«Если рассосется все с Райкой, не буду больше заводить любовниц! Никогда!» — думал он все эти дни.

Тинина мама разбирала сумки в палате. Маша убирала все со своего большого стола и попросила медсестру Раю принести из большой комнаты тарелки, ножи и вилки. Ей казалось, что в последнее время Рая сознательно избегает ее. Как только Маша появлялась в коридоре, Рая вставала со своего поста и тут же уходила в палаты.

«Удобный момент будет с ней поговорить», — подумала Маша и, когда Рая, нагруженная посудой, вошла, без обиняков спросила:

— Скажи мне как заведующей отделением, Рая, ты скоро собираешься уходить в декрет? Мне ведь надо подыскивать тебе замену!

— Какой декрет? — сделала Рая невинное лицо. — Я никуда не собираюсь!

Мышка растерялась.

— Но ведь… уже видно… У тебя срок подходит! — наконец нашла она наиболее деликатное выражение.

— А может, я просто поправилась! От хорошей жизни! — Рая нагло смотрела ей в глаза. Мышка, в общем, совершенно не желала ей ничего плохого, не имела к ней никаких претензий. Как работница Рая ее удовлетворяла. Она была девушка аккуратная и исполнительная. Сейчас же Маша почувствовала со стороны Раи враждебность. «Может, это из-за ее положения?» — подумала она.

— Ну-ка сядь! — сказала она. — Постарайся рассказать правду. В чем дело? Почему ты не собираешься уходить в декрет?

В голубеньких глазках Раи мелькнула какая-то затаенная мысль. «Ну что ж, придется воспользоваться случаем и нафискалить, — подумала она. — Глядишь, может, и обернется для меня какой-нибудь пользой».

— Как уходить в декрет в моем положении? — плачущим голосом начала она. — Когда некоторые доктора девушку забеременели, а материально помогать не хотят! Придется ребеночка родителям на воспитание сдать, а самой работать, деньги зарабатывать! Не помирать же с голоду!