Дойдя до линии, разделяющей воду жёлтого цвета и голубого, чекист наконец решил окунуться. Уф!!! Где ты, Гриня? Не утони, а то твои друзья с меня скальп снимут! А мне жить надо. Чтобы выполнить свою миссию до конца, отдать, как говорится, Родине долг, отблагодарить за то, что вытащила меня, безземельного крестьянина, хлебопашца, из-под беспросветного панского гнёта, дала профессию, научила всем премудростям сложного чекистского дела…
21. Хутор на Свитязе, 25–26 июня 1941 года
На следующий день гитлеровцам ценой невероятных усилий и жертв удалось склонить чашу весов в свою пользу.
Пограничников и части пятой армии, и днём, и ночью оказывающих героическое сопротивление, цепляющихся за каждую пядь родной советской земельки, отбросили к Ковелю.
В 22 часа, когда уже стемнело, от длинной колонны оккупационных войск, потихоньку тянущейся в сторону этого крупного железнодорожного узла, возле города Любомля отделились несколько автомобилей и повернули налево – в сторону знаменитого каскада Шацких озёр. Кто ехал в первом из них, с закрытым кузовом, разглядеть не представлялось возможным, а в открытых кузовах второй и третьей теснились десятки советских военнопленных.
В райцентре грузовики снова повернули налево и неспешно покатили за село Свитязь – в густой смешанный лес.
Около полуночи они наконец добрались до своей цели и остановились у заброшенного дома.
Несущий вахту Василий сразу поднял своих товарищей. Ковальчук услышал шум и тоже проснулся. Но виду не подал. Продолжал поcапывать, лёжа на спине.
Грызачёв завернул машины за хату; военнопленные спрыгнули с кузовов и, сбившись в одну большую кучу, стали устраиваться на ночлег.
А из будки первой машины при помощи диверсантов вышли трое убелённых сединами мужчин и направились в дом. Для них целиком и полностью отвели одну из комнат.
Лейтенант собирался немедля разбудить «русского профессора», чтобы устроить ему тщательную проверку, но гости распорядились не делать этого до утра: мол, никуда не денется…
Больше Иван так и не уснул. Дождавшись рассвета, вскочил с кровати, оделся и под тяжёлым взором недремлющего Грини пошёл во двор. А вдруг это последний день в его жизни? Надо сполна насладиться солнцем, небом, щедростью живописной волынской природы…
Вокруг военнопленных на всякий случай ходил Павел, хотя те, испуганные, подавленные, грязные, голодные, и так не собирались никуда бежать.
А на лавке уже сидел один из гостей – невысокий очкарик лет шестидесяти с вьющимися, плохо подстриженными бакенбардами из прошлого века.
После долгой дороги ему явно не терпелось с кем-то пообщаться, и русский коллега подвернулся как нельзя кстати.
– Давайте знакомиться, я профессор Липке из Лейпцигского университета…
– Приятно!
– А вы тот самый Селезнёв?
– Да. Вениамин Сигизмундович.
– Я читал… Читал все ваши труды. Знаете, мне кажется, что больше вас для развития нашей отрасли, я имею в виду ядерную физику, не сделал никто…
– Ой, не льстите. Как вас зовут?
– Юрген-Клаус, не знали?
– Простите – запамятовал… Для нас, русских, двойные имена в диковинку…
В это время на улицу выскочил Грызачёв. В одном нижнем белье. Заметил мирно беседующих учёных и похлопал Ивана по плечу.
– Общаетесь?
– Так точно, – за обоих отчитался Липке. – Посидите, послушайте нашу дискуссию.
– Зачем?! Всё равно я в этом ничего не понимаю, – устало отмахнулся лейтенант и пошёл прочь.
А Юрген-Клаус ни на миг не умолкал:
– Вначале тридцатых я работал у Юри Гарольда в Колумбийском университете. Именно тогда он впервые обнаружил в природной среде молекулы тяжёловодородной воды и получил за это…
Ковальчук понимал, что ему надо вставить хоть что-нибудь, и наугад бросил:
– Нобелевскую премию.
А что ещё он мог сказать?
Как ни странно, угадал!
– Совершенно верно, – продолжал Липке. – А уже в 1933 году Гилберт Льюис кстати, наставник Юри, выделил чистую тяжёлую воду.
– Мы здесь, в Союзе, слишком мало знаем о работах американцев, – попытался неуклюже оправдать своё невежество Иван Иванович. – Но от них не отстаём, вы уж поверьте на слово.
– Верю! Кстати, у вас чудесный немецкий. Где учили?
– Да так… Стажировался в Берлине во времена нашей предвоенной дружбы.
Лучше бы он этого не говорил!
– Как? Вас, гениального учёного, который знает столько секретов, выпустили из СССР? – сразу же засомневался немец.
– Ну да, я же – член партии, преданный и верный. Был.
Они оба рассмеялись и на мгновение отвлеклись друг от друга, чтобы помахать ручками Грызачёву, медленно возвращающемуся в свои «апартаменты».
И тут Липке окончательно добил «коллегу»:
– Сегодня вечером к нам присоединятся двое физиков-химиков из Гумбольдтского университета, наверняка вы знакомы с ними лично.
И Ковальчук понял, что ему пора «делать ноги»…
– Простите, Юрген-Клаус, вы не хотите искупаться?
– Нет, что вы!
– А мы с лейтенантом никогда не упускаем случая…
– С удовольствием понаблюдаю за вами.
– Что ж, пошли…
Сначала капитан планировал взять Липке в заложники и скрыться вместе с ним, но вовремя одумался, поняв, что в таком случае немцы будут грызть землю, чтобы найти пропажу… А если он исчезнет один, шансов выбраться живым из этой передряги будет несравнимо больше.
Иван Иванович сложил свою одежду на песке и вошёл в воду.
Медлить не стал, забежал за камыши и пустился вдоль них вплавь, чтобы метров через двести снова выбраться на берег и в одних трусах рвануть в глубь леса.
Юрген-Клаус поднял крик только через полчаса:
– Селезнёв утонул!
Диверсанты сначала проныряли всю прилегающую акваторию Свитязя, затем прочесали близлежащий лес, задействовав для этого наиболее крепких военнопленных, но Ковальчука и след простыл!
22. Волынская область УССР, леса между Любомлем и Ковелем, 25–26 июня 1941 года
Когда Иван Иванович, босой и чуть ли не донага раздетый, влетел в березовую рощу, там пас коров какой-то немолодой крестьянин, который, несмотря на лето, был в ватных штанах и фуфайке.
– Раздевайся! – скорчив на лице страшную гримасу, заорал Ковальчук. – Ну же!
– А я що, голый до дому пиду? Та мэнэ ж бабы засмиють!
– Давай быстрее! После победы верну!
– Ага… Вид вас, коммунякив, дочекаешься… В тридцать девятому золоти горы обицяли, а що выйшло?
Пастух продолжал ворчать, но сапоги снимать всё же начал.
– А ты, дед, оказывается, контра… Пристрелить бы тебя, да пистолета нет. И пули жалко!
– Ишь, какой ты жалостливый, москалик…
– Сам такой! Я з Кашивки, що биля Ковеля, можэ, чув? – наконец догадался перейти на родной язык чекист.
– Чув, звычайно… Так чому ж ты не по-нашему балакаешь? Бери, сынку, бери всэ, потим пры нагоди виддасы!
– Дякую… Тилькы ж дывысь, нимцям про мэнэ – ни слова!
– Домовылысь.
Бежать в кирзовых сапогах, которые к тому же оказались на размер меньше и сильно жали, натирая до крови уставшие ноги, было невыносимо трудно. Порой хотелось снять их и выбросить куда подальше. Но совсем без обуви – тоже никак! Особенно ночью. Пришлось терпеть…
Однако вскоре ему опять повезло.
Вечером Иван заметил возле одного из сёл на опушке леса подростка, что-то строгавшего острым самодельным ножом, и, позаимствовав ненадолго у него инструмент, отрезал носки сапог. Так, с торчащими наружу пальцами, и устроился на ночлег в халабуде, сооружённой деревенскими пастухами для того, чтобы было где укрыться от дождя и ветра.
А утром его разбудили чьи-то голоса:
– Дывысь, Тымко, тут хтось е!
– А ну, вставай. Хутко!!!
Выйдя из укрытия, он увидел двух мужиков, немногим старше его. У одного из них на плече болталось охотничье ружьё.
– Кто такой? – процедил тот сквозь зубы.
– Иван я… Ковальчук.
– Звидкы?
– З Кашивкы… Це за Голобами[14].
