Дан­зас че­ст­но по­вто­рял все «не­бы­ли­цы», ус­лы­шан­ные от дру­зей по­эта и про­сто слу­чай­ных зна­ко­мых - дру­го­го ис­точ­ни­ка све­де­ний у не­го не бы­ло. Но, будучи участником дуэли, он мог утверждать, что по­эт драл­ся сре­ди бе­ло­го дня «поч­ти на гла­зах всех»! Конечно, это бы­ло преувеличение – следствие нервного шока пережитого Дан­за­сом, ви­дев­шим как сво­бод­но и бес­пре­пят­ст­вен­но Пуш­кин про­дви­гал­ся к ги­бе­ли при попустительстве власти.

Знал ли Бен­кен­дорф что-ни­будь о пред­стоя­щей ду­эли? Ко­неч­но, знал – во всяком случае, не меньше Воронцовой-Дашковой. Как и мно­гие дру­гие, он до­га­ды­вал­ся, к че­му идет де­ло, и обя­зан был что-то предпринять, по­ста­вить, например, ря­дом с до­мом по­эта фи­ле­ров. И, ве­ро­ят­но, так и поступил, но по­ какой-то причине не счел нуж­ным останавливать противников.

Однако, почему Данзас так уверен, что шеф жандармов знал точное место проведения дуэли - ведь об этом ста­ло из­вест­но лишь к ча­су дня? Кто сообщил ему? От­вет оче­ви­ден – только сами участники дуэли. По­че­му же друг по­эта не го­во­рит об этом? По­че­му не ска­жет, что сам до­нес пра­ви­тель­ст­ву о мес­те ду­эли? Не по­то­му ли, что это было предательством и на­ру­ша­ло не толь­ко дру­же­скую, но и дво­рян­скую эти­ку? По­ло­жим, мог со­об­щить Ар­ши­ак и Геккерн. Но тогда по­лу­ча­ет­ся, что Бен­кен­дорф соз­на­тель­но при­нял сто­ро­ну по­эта, же­лав­ше­го, во что бы то ни ста­ло, драть­ся с Гек­кер­на­ми.

Од­но мож­но ска­зать с уве­рен­но­стью: знал шеф жан­дар­мов, где со­сто­ит­ся по­еди­нок, или не знал – в лю­бом слу­чае он не стал бы ут­ру­ж­дать се­бя ли­це­дей­ст­вом, инс­це­ни­руя не­удач­ную по­пыт­ку пре­дот­вра­тить ги­бель по­эта. Ему от­кро­вен­но бы­ла без­раз­лич­на судь­ба че­ло­ве­ка, не оп­рав­дав­ше­го на­де­ж­ды го­су­да­ря. Это уже по­сле ка­та­ст­ро­фы, ко­гда де­ло при­ня­ло по­ли­ти­че­ский ха­рак­тер, и по­тре­бо­ва­лись объ­яс­не­ния, воз­ник­ла «ска­зоч­ка» фольк­лор­но­го тол­ка о за­плу­тав­ших стра­жах пра­во­по­ряд­ка.

Дру­зья еха­ли на Чер­ную реч­ку мол­ча. Две-три фра­зы по­эта - не в счет. «Бог весть что ду­мал Пуш­кин - вспо­ми­нал Дан­зас - По на­руж­но­сти он был покоен...»[616]. Но не спо­ко­ен был друг по­эта:

Ко­неч­но, ни один сколь­ко-ни­будь мыс­ля­щий рус­ский че­ло­век не был бы в со­стоя­нии ос­та­вать­ся рав­но­душ­ным, про­во­жая Пуш­ки­на, быть мо­жет, на вер­ную смерть; тем бо­лее по­нят­но, что чув­ст­во­вал Дан­зас. Серд­це его сжи­ма­лось при од­ной мыс­ли, что че­рез не­сколь­ко ми­нут, мо­жет быть, Пуш­ки­на уже не ста­нет. На­прас­но уси­ли­вал­ся он льстить се­бя на­де­ж­дою, что ду­эль рас­стро­ит­ся, что кто-ни­будь ее ос­та­но­вит, кто-ни­будь спа­сет Пуш­ки­на; му­чи­тель­ная мысль не от­ста­ва­ла[617].

На ме­сто ду­эли про­тив­ни­ки при­бы­ли од­но­вре­мен­но. В пись­ме, на­пи­сан­ном по прось­бе Вя­зем­ско­го бу­к­валь­но че­рез день по­сле ги­бе­ли по­эта, Ар­ши­ак точ­но ука­зал вре­мен­ные и про­стран­ст­вен­ные ори­ен­ти­ры:

Бы­ло по­ло­ви­на пя­то­го, ко­гда мы при­бы­ли на на­зна­чен­ное ме­сто. Силь­ный ве­тер, дув­ший в это вре­мя, за­ста­вил нас ис­кать убе­жи­ща в не­боль­шой ело­вой ро­ще. Так как глубо­кий снег мог ме­шать про­тив­ни­кам, то на­доб­но бы­ло очи­стить ме­сто на двадцать шагов...[618].

Дан­зас вспо­ми­нал, что

вы­шел из са­ней и, сго­во­рясь с д'Аршиаком, от­пра­вил­ся с ним оты­ски­вать удоб­ное для ду­эли ме­сто. Они на­шли та­кое са­же­нях в по­лу­то­ра­ста от Ко­мен­дант­ской да­чи, бо­лее круп­ный и гус­той кус­тар­ник ок­ру­жал здесь пло­щад­ку и мог скры­вать от глаз ос­тав­лен­ных на до­ро­ге из­воз­чи­ков то, что на ней про­ис­хо­ди­ло. Из­брав это ме­сто, они утоп­та­ли снег на том про­стран­ст­ве, ко­то­рое нуж­но бы­ло для по­един­ка, и по­том по­зва­ли противни­ков.

Не­смот­ря на яс­ную по­го­ду, дул до­воль­но силь­ный ве­тер. Мо­ро­зу бы­ло гра­ду­сов пятнадцать.

За­ку­тан­ный в мед­ве­жью шу­бу, Пуш­кин мол­чал, по-ви­ди­мо­му, был столь­ко же по­ко­ен, как и во все вре­мя пу­ти, но в нем вы­ра­жа­лось силь­ное не­тер­пе­ние при­сту­пить ско­рее к де­лу. Ко­гда Дан­зас спро­сил его, на­хо­дит ли он удоб­ным вы­бран­ное им и д'Аршиаком ме­сто, Пуш­кин от­ве­чал:

- Это мне со­вер­шен­но все рав­но, по­ста­рай­тесь толь­ко сде­лать все это по­ско­рее (фр.)

От­ме­рив ша­ги, Дан­зас и д'Ар­ши­ак от­ме­ти­ли барь­ер свои­ми ши­не­ля­ми и на­ча­ли за­ря­жать пис­то­ле­ты. Во вре­мя этих при­го­тов­ле­ний не­тер­пе­ние Пуш­ки­на об­на­ру­жи­лось сло­ва­ми к сво­ему се­кун­дан­ту:

- Ну, как? Все ли кон­че­но? (фр.)»[619]

В пись­ме к от­цу Пуш­ки­на от 15 фев­ра­ля Жу­ков­ский не­сколь­ко смяг­чил эту сце­ну:

снег был по ко­ле­на; по вы­бо­ре мес­та на­доб­но бы­ло вы­топ­тать в сне­гу пло­щад­ку, что­бы и тот и дру­гой удоб­но мог­ли и сто­ять друг про­тив дру­га, и схо­дить­ся. Оба се­кун­дан­та и Гек­керн за­ня­лись этою ра­бо­тою; Пуш­кин сел на суг­роб и смот­рел на ро­ко­вое при­го­тов­ле­ние с боль­шим рав­но­ду­ши­ем. На­ко­нец вы­топ­та­на бы­ла тро­пин­ка в ар­шин ши­ри­ною и в два­дцать ша­гов дли­ною; пла­ща­ми оз­на­чи­ли барь­е­ры, од­на от дру­гой в де­ся­ти ша­гах; ка­ж­дый стал в пя­ти ша­гах по­за­ди сво­ей[620].

Ко­неч­но, барь­ер был от­ме­чен не пла­ща­ми, а ши­не­ля­ми. Об этом пи­сал Данзас, то же под­твер­ждал и Ар­ши­ак:

Так как глу­бо­кий снег мог ме­шать про­тив­ни­кам, то на­доб­но бы­ло очи­стить ме­сто на два­дцать ша­гов рас­стоя­ния, по обо­им кон­цам ко­то­ро­го они бы­ли по­став­ле­ны. Барь­ер оз­на­чи­ли дву­мя ши­не­ля­ми; ка­ж­дый из про­тив­ни­ков взял по пис­то­ле­ту[621].

В по­ка­за­ни­ях се­кун­дан­тов не го­во­рить­ся и о том, что в на­ру­ше­ние пра­вил ду­эли Дан­тес топ­тал снег, а Пуш­кин, си­дя, то­ро­пил его. Ин­те­рес­ная кар­ти­на по­лу­ча­лась у Жу­ков­ско­го! Поч­ти анек­до­ти­че­ская. Ду­ма­ет­ся, про­тив­ни­ки все же стоя­ли в сто­ро­не, ожи­дая, ко­гда се­кун­дан­ты про­бьют тро­пу. Не ис­клю­че­но, что Дан­тес, ра­зо­гре­ва­ясь, топ­тал­ся на сво­ей сто­ро­не барь­е­ра. По­эт мог сесть в суг­роб, но во­все не для то­го, что­бы де­мон­ст­ра­тив­но на­блю­дать за чу­жой ра­бо­той. Ка­жет­ся, он впал в со­стоя­ние хо­лод­ной не­воз­му­ти­мо­сти, ко­то­рое от­ме­чал у не­го в ми­ну­ты опас­но­сти Лип­ран­ди. Жу­ков­ский не знал, как опи­сать это пуш­кин­ское оце­пе­не­ние и при­бег­нул к ро­ман­ти­че­ско­му штам­пу, изо­бра­жав­ше­му ге­роя пе­ред бит­вой в пре­дель­ной фи­ло­соф­ской за­дум­чи­во­сти.

Впро­чем, не толь­ко он, но и А.Ам­мо­сов, под­го­тав­ли­вая вос­по­ми­на­ния Дан­за­са к пуб­ли­ка­ции, бел­лет­ри­зи­ро­вал их, щед­ро ос­на­щая ли­те­ра­тур­ны­ми штам­па­ми. Че­го сто­ит ре­мар­ка: «Все бы­ло кон­че­но»! Или опи­са­ние ми­зан­сце­ны: «Про­тив­ни­ков по­ста­ви­ли, по­да­ли им пис­то­ле­ты, и по сиг­на­лу, ко­то­рый сде­лал Дан­зас, мах­нув шля­пой, они на­ча­ли схо­дить­ся».

Ар­ши­ак на­пи­сал про­сто:

«Пол­ков­ник Дан­зас по­дал сиг­нал, под­няв шля­пу»[622].

События развивались стремительно. Дан­зас вспо­ми­нал:

Пуш­кин пер­вый по­до­шел к барь­е­ру и, ос­та­но­вясь, на­чал на­во­дить пис­то­лет. Но в это вре­мя Дан­тес, не дой­дя до барь­е­ра од­но­го ша­га, вы­стре­лил, и Пуш­кин, па­дая, ска­зал:

- Мне ка­жет­ся, что у ме­ня раз­дроб­ле­но бед­ро[623].

Все зри­мо и пре­дель­но ки­не­ма­то­гра­фич­но у Дан­за­са! И все же «Пуш­кин пер­вый по­до­шел к барь­е­ру» - не­точ­ные сло­ва! Они не от­ра­жа­ют ди­на­ми­ку ре­аль­но­го со­бы­тия. Ар­шиа­к выразился точнее:

Пуш­кин в ту же ми­ну­ту был уже у барь­е­ра; ба­рон Гек­керн сде­лал к не­му че­ты­ре или пять ша­гов. Оба про­тив­ни­ка на­ча­ли це­лить; спус­тя не­сколь­ко се­кунд, раз­дал­ся вы­стрел. Пуш­кин был ра­нен[624].

Ины­ми сло­ва­ми, по­эт рва­нул­ся к барь­е­ру и пер­вым за­нял ме­сто на ог­не­вой по­зи­ции. Дан­тес дви­гал­ся к не­му на­встре­чу, ви­дя пе­ред со­бой ду­ло пис­то­ле­та и напряженный взгляд Пушкина. Спус­тя го­ды он опи­шет свое то­гдаш­нее со­стоя­ние в раз­го­во­ре с сы­ном Д. Да­вы­до­ва крайне взвол­но­ван­но и в кра­соч­ных выражени­ях: