Часть раз­го­во­ра Тур­ге­нев за­пи­сал на па­мять:

С Пуш­ки­ным, вы­го­ва­ри­вал ему за слов­цо о Жу­ков<ском> в IV № Со­врем<ен­ни­ка> (За­был Барк­лая)[299].

Впе­чат­ле­ния от ут­рен­ней встре­чи с Жу­ков­ским про­дол­жа­ли тя­го­тить его. Пе­ре­жив не­лов­кость при лич­ном об­ще­нии, в об­ще­ст­ве Тур­ге­нев ста­рал­ся заглу­шить не­при­ят­ные чув­ст­ва осо­бо тща­тель­ным ис­пол­не­ни­ем дру­же­ских обя­зан­но­стей. Вы­го­ва­ри­вая Пуш­ки­ну, он имел в ви­ду его «Объ­яс­не­ние» к «Пол­ко­вод­цу»:

не мо­гу не огор­чить­ся, ко­гда в сми­рен­ной хва­ле мо­ей во­ж­дю, за­бы­то­му Жу­ков­ским, со­оте­че­ст­вен­ни­ки мои мог­ли по­доз­ре­вать низ­кую и пре­ступ­ную са­ти­ру[300].

Вот так дру­зья на­хо­ди­ли друг у дру­га сла­бые мес­та и без­жа­ло­ст­но, с осоз­на­ни­ем поль­зы, вы­став­ля­ли на­по­каз все­му све­ту.

26 де­каб­ря, в суб­бо­ту, со­сто­ял­ся ро­ж­де­ст­вен­ский празд­ник в Зим­нем двор­це. Не толь­ко же­на, но и сам Пуш­кин не был обой­ден здесь вни­ма­ни­ем ве­ли­ко­кня­же­ской се­мьи. Кня­ги­ня Еле­на Пав­лов­на пи­са­ла му­жу Ми­хаи­лу Пав­ло­ви­чу:

я при­гла­ша­ла два раза Пуш­ки­на, бе­се­да ко­то­ро­го мне ка­жет­ся очень за­ни­ма­тель­ной.[301]

Тур­ге­нев пе­ред ба­лом, вновь за­хо­дил к Ар­шиа­ку, и они го­во­ри­ли о Ги­зо и ста­тье о нем в Courier, то есть ве­ли бе­се­ду как бы в про­дол­же­ние тур­ге­нев­ских раз­го­во­ров с Пуш­ки­ным - об ис­то­рии и ее зна­че­нии для об­ще­ст­ва. Все то­гда чи­та­ли «Ис­то­рию го­су­дар­ст­ва рос­сий­ско­го», ко­то­рая на­чи­на­лась сло­ва­ми:

Ис­то­рия в не­ко­то­ром смыс­ле есть свя­щен­ная кни­га на­ро­дов: глав­ная, не­об­хо­ди­мая: зер­ца­ло их бы­тия и дея­тель­но­сти: скри­жаль от­кро­ве­ний и пра­вил: за­вет пред­ков к по­том­ст­ву; до­пол­не­ние, изъ­яс­не­ние на­стоя­ще­го и при­мер бу­ду­ще­го[302].

По­это­му рас­су­ж­да­ли о ней с осо­бым при­стра­сти­ем.

27 де­каб­ря, в вос­кре­се­нье, дру­зья - Жу­ков­ский, Тур­ге­нев, Му­си­на-Пуш­ки­на, Лу­жи­ны - со­бра­лись на обе­де у Рос­топ­чи­ной, из­вест­ной по­этес­сы. Воз­мож­но, не­на­дол­го за­хо­дил и Пуш­кин. Тур­ге­нев не ус­то­ял пе­ред ис­ку­ше­ни­ем и в от­сут­ст­вии На­та­льи Ни­ко­ла­ев­ны «лю­без­ни­чал с Эми­ли­ей», в чем че­ст­но при­знал­ся в днев­ни­ке.

Но глав­ным со­бы­ти­ем это­го дня бы­ло по­яв­ле­ние в об­ще­ст­ве Дан­те­са - пер­вое по­сле дли­тель­но­го пе­ре­ры­ва. Ес­те­ст­вен­но, его вы­ход вы­звал са­мые вос­тор­жен­ные и тро­га­тель­ные пе­ре­жи­ва­ния Со­фьи Ка­рам­зи­ной, ко­то­ры­ми она не пре­ми­ну­ла по­де­лить­ся с бра­том в пись­ме от 30 де­каб­ря:

Бед­ный Дан­тес пе­ре­нес тя­же­лую бо­лезнь, вос­па­ле­ние в бо­ку, ко­то­рое его ужас­но из­ме­ни­ло. Третье­го дня он вновь поя­вил­ся у Ме­щер­ских, силь­но по­ху­дев­ший, блед­ный и ин­те­рес­ный, и был со все­ми на­ми так не­жен, как это бы­ва­ет, ко­гда че­ло­век очень взвол­но­ван или, быть мо­жет, очень не­сча­стен[303].

По­эт с же­ной в этот ве­чер от­сут­ст­во­ва­ли, и Ка­рам­зи­на мог­ла спо­кой­но на­сла­ж­дать­ся об­ще­ни­ем с кра­сав­цем-ка­ва­лер­гар­дом, по су­ти де­ла, в до­маш­ней об­ста­нов­ке – ведь Ека­те­ри­на Ме­щер­ская бы­ла ее свод­ной се­ст­рой.

Но уже на сле­дую­щий день идил­лия ока­за­лась на­ру­шен­ной:

На дру­гой день он при­шел сно­ва, на этот раз со сво­ей на­ре­чен­ной и, что еще ху­же, с Пуш­ки­ным; сно­ва на­ча­лись крив­ля­ния яро­сти и по­эти­че­ско­го гне­ва; мрач­ный, как ночь, на­хму­рен­ный, как Юпи­тер во гне­ве, Пуш­кин пре­ры­вал свое уг­рю­мое и стес­ни­тель­ное мол­ча­ние лишь ред­ки­ми, ко­рот­ки­ми, иро­ни­че­ски­ми, от­ры­ви­сты­ми сло­ва­ми и вре­мя от вре­ме­ни де­мо­ни­че­ским сме­хом. Ах, смею те­бя уве­рить, это бы­ло ужас­но смеш­но[304].

Итак, 28 де­каб­ря со­стоя­лась пер­вая встре­ча Дан­те­са с На­таль­ей Ни­ко­ла­ев­ной по­сле объ­яв­ле­ния его по­молв­ки. Аб­ра­мо­вич стре­ми­лась при­дать этой встре­че осо­бое ин­три­гую­щее зна­че­ние:

Дан­тес же по­шел на этот шаг впол­не об­ду­ман­но, оче­вид­но, об­су­див его с ба­ро­ном Гек­кер­ном. Мо­ло­дой че­ло­век да­вал по­нять Пуш­ки­ну, что он впра­ве по­се­щать те до­ма, где бы­ва­ет его не­вес­та[305].

Да, но как быть с тре­пет­ным, поч­ти обо­же­ст­в­ляю­щим от­но­ше­ни­ем к ка­ва­лер­гар­ду Со­фьи Ка­рам­зи­ной – глав­ной «фигуры» этих са­мых до­мов?! Раз­ве Пуш­кин не знал о ее при­стра­стии? Дан­те­су не­че­го бы­ло демонстрировать: его итак с не­тер­пе­ни­ем жда­ли всю­ду, где толь­ко бы­вал по­эт. Имен­но, это все­об­щее «ра­ду­шие» и тя­го­ти­ло Пуш­ки­на. Но ни­ка­ко­го «крив­ля­ния яро­сти и по­эти­че­ско­го гне­ва» он се­бе не по­зво­лял. Ни­че­го осо­бен­но­го в его по­ве­де­нии Тур­ге­нев в тот ве­чер не от­ме­тил:

Кон­чил ве­чер у Ме­щер<ских>. С Пушк<иным> [306].

Но воз­бу­ж­ден­ная Ка­рам­зи­на рев­ни­во сле­ди­ла за всем, что про­ис­хо­ди­ло во­круг пред­ме­та ее обо­жа­ния, и не мог­ла обой­тись без сгу­ще­ния кра­сок и силь­ных вы­ра­же­ний. Она опи­са­ла свои впе­чат­ле­ния бра­ту, бу­к­валь­но, по го­ря­чим сле­дам - на сле­дую­щий день, 29 де­каб­ря. Ед­ва по­бра­нив Ан­д­рея за скуд­ное со­дер­жа­ние его по­след­не­го пись­ма, она тут же при­ня­лась за вол­ную­щую ее те­му:

А за­тем я про­дол­жаю сплет­ни и на­чи­наю с те­мы Дан­те­са: она бы­ла бы не­ис­чер­пае­мой, ес­ли бы я при­ня­лась пе­ре­ска­зы­вать те­бе всё, что го­во­рят; но по­сколь­ку к это­му на­до при­ба­вить: ни­кто ни­че­го не зна­ет, - я ог­ра­ни­чусь со­об­ще­ни­ем, что свадь­ба со­вер­шен­но серь­ез­но со­сто­ит­ся 10/12 ян­ва­ря[307].

Ко­неч­но, Ка­рам­зи­на этим не ог­ра­ни­чи­лась. Ис­поль­зо­ван­ный ею ли­те­ра­тур­ный при­ем пред­ста­вил про­ис­хо­дя­щее в мно­го­зна­чи­тель­ном ви­де, пол­ном та­ин­ст­вен­но­го смыс­ла. Как не вос­клик­нуть: «Ужас­ный век, ужас­ные серд­ца!». Ме­ж­ду тем, Со­фья про­сто бо­ро­лась с соб­ст­вен­ной рас­те­рян­но­стью. Фра­за «Ни­кто ни­че­го не зна­ет» - от­но­си­лась пре­ж­де все­го к ней са­мой. Об­ще­ст­во мог­ло те­рять­ся в до­гад­ках, при­ду­мы­вать не­бы­ли­цы, рас­смат­ри­вать свадь­бу Дан­те­са, как свое­об­раз­ный ма­невр или жерт­ву, тем са­мым уб­ла­жая и ус­по­каи­вая се­бя, но Ка­рам­зи­на зна­ла, что это не­прав­да, по­сколь­ку близ­кие от­но­ше­ния Дан­те­са и Ека­те­ри­ны для нее и в про­шлом не со­став­ля­ли сек­ре­та, а те­перь вдруг при­ня­ли еще и ска­зоч­ный обо­рот:

мои бра­тья, и осо­бен­но Воль­де­мар (очень чув­ст­ви­тель­ный к рос­ко­ши), бы­ли ос­ле­п­ле­ны изя­ще­ст­вом их квар­ти­ры, бо­гат­ст­вом се­реб­ра и той со­вер­шен­но осо­бой за­бот­ли­во­стью, с ко­то­рой уб­ра­ны ком­на­ты, пред­на­зна­чен­ные для Кат­рин; Дан­тес го­во­рит о ней и об­ра­ща­ет­ся к ней с чув­ст­вом не­со­мнен­но­го удов­ле­тво­ре­ния, и бо­лее то­го, ее лю­бит и ба­лу­ет па­па­ша Гек­керн.

Го­во­рят, Гек­кер­ны лу­ка­ви­ли, изо­бра­жая удов­ле­тво­рен­ность бра­ком. Тут воз­ни­ка­ет за­нят­ное про­ти­во­ре­чие, ес­ли вспом­нить, что од­но­вре­мен­но им при­пи­сы­ва­лось и рас­про­стра­не­ние слу­ха о вы­ну­ж­ден­ной же­нить­бе Дан­те­са. Стран­ная жерт­вен­ность с де­мон­ст­ра­ци­ей удо­воль­ст­вия! Сле­до­ва­ло бы вы­би­рать: ли­бо жерт­вен­ность с ее пе­чаль­ной сдер­жан­но­стью, ли­бо ра­дость с без­ог­ляд­ной рос­ко­шью. И ду­ма­ет­ся, Гек­кер­ны дол­го не раз­ду­мы­ва­ли, по­сколь­ку, как уже от­ме­ча­лось, брак с Ека­те­ри­ной ре­шал мно­гие их про­бле­мы. К то­му же ско­рое ро­ж­де­ние ре­бен­ка по­ка­зы­ва­ло, что со­юз мо­ло­дых лю­дей не был пус­той фор­маль­но­стью, а со­дер­жал при­ят­ную сто­ро­ну. А ведь бы­ли и еще де­ти – Екате­ри­на умер­ла не от свет­ской ску­ки и за­бро­шен­но­сти, а при ро­дах чет­вер­то­го ре­бен­ка, по­да­рив Дан­те­су дол­го­ждан­но­го сына.

Но де­мон­ст­ра­ция все же бы­ла – Гек­кер­ны ста­ра­лись по­ка­зать об­ще­ст­ву, что все у них в по­ряд­ке, а, ста­ло быть, ис­то­рия за­вер­ше­на, и по­ра пе­ре­клю­чить вни­ма­ние на что-ни­будь бо­лее за­нят­ное. Но та­кой под­ход не уст­раи­вал об­ще­ст­во, ко­то­рое ви­де­ло в стре­ми­тель­ной сме­не де­ко­ра­ций на­мек на про­дол­же­ние дей­ст­вия. К то­му же его лю­бо­пыт­ст­во по­дог­ре­ва­лось по­ве­де­ни­ем по­эта, о чем Ка­рам­зи­на тут же со­об­щи­ла бра­ту: