Через несколько дней поэт вернул статью Вяземскому со своими пометками вместе с запиской, в которой предупреждал, что цензура «не осмелится ее (статью – А.Л.) пропустить, а Уваров сам на себя розог не принесет»[276]. Записка была интересна тем, что помимо прочего Пушкин высказывался в ней о Полевом, явно противопоставляя его работу над «Историей русского народа» своей - над «Историей Петра»:
О Полевом не худо было бы напомнить и пространнее. Не должно забыть, что он сделан членом-корреспондентом нашей Академии за свою шарлатанскую книгу, писанную без смысла и безо всякой совести[277].
Замечание важное, говорящее о настроении поэта: о высоком нравственном
чувстве, с которым он исполнял свою историческую работу, о готовности жертвовать многим, но только не смыслом и совестью, а значит, проблема выбора перед Пушкиным уже не стояла, и он внутренне склонялся к решительной отставке. И похоже власть испытывала в нему разочарование. Оставалось лишь дождаться свидетельства этому, и разойтись с ней, но таким способом, чтобы не подставить под удар всю семью.
Друзья-враги
18 декабря прошел ровно месяц после объявления сватовства Дантеса. Соперники, разведенные стараниями друзей в разные стороны, казалось, больше не искали встречи. Кавалергард болел и не появлялся в обществе.
19 декабря Екатерина Гончарова писала брату:
Мой жених был очень болен в течение недели и не выходил из дома, так что хотя я и получала вести о нем регулярно три раза в день, тем не менее я не видела его все это время и очень этим опечалена. Теперь ему лучше и через два или три дня я надеюсь его увидеть, чего жду с большим нетерпением[278].
Но на людях кавалергард появился лишь через восемь дней, тихий и полупрозрачный от болезни.
Поэт вел полноценную светскую и творческую жизнь, не пересекаясь с обидчиком, но это его не успокаивало. Пушкин ждал решение царя. Болезнь Дантеса только укрепляла его в мысли, что кавалергард, ссылаясь на нездоровье, попытается отсрочить свадьбу, а затем и вовсе отказаться от нее.
В этом состоянии ожидания он привлекал к себе внимание и вызывал пересуды. Но не зная всех причин его нервных срывов, большинство, в том числе и друзья, объясняли их личными проблемами поэта. И нет ничего удивительного в том, что вечером того же дня у Е. Н. Мещерской - дочери Карамзина - разговор о Пушкине вновь вылился в обсуждение его семейных неурядиц. Тургенев записал в дневнике:
Вечер у княгини Мещерской Карамз<иной>. О Пушкине; все нападают на него за жену; я заступался. Комплименты Софии Николаевны моей любезности 279.
«Все нападают на него» - как нельзя лучше описывает состояние дел поэта. Уже говорилось, что в глазах света и друзей Наталья Николаевна вела себя покорно, и мрачное поведение Пушкина казалось всем несправедливым. К 19 декабря это мнение укрепилось настолько, что Тургеневу пришлось публично заступиться за поэта, ссылаясь на свои собственные наблюдения.
Но как он мог защищать друга?! Какие у него были на то основания?! Его самого смущало поведение Пушкина: радостные, спокойные отношения в домашнем кругу и угрюмая заносчивость в свете? С одной стороны, светлый гений, полный творческих сил и надежд, а с другой – безумный мавр, снедаемый гибельной страстью, грубый список с шекспировского героя? И тогда возникало сомнение, а, может, правы те, кто намекает на Наталью Николаевну и Дантеса? Может, виноват кавалергард? Но, чтобы так думать, следовало иметь доказательства, и Тургенев решил их добыть. Каким образом – об этом позже? А пока другу поэта оставалось одно: говорить «любезности» в адрес Натальи Николаевны и слушать в ответ ироничные замечания Софьи Карамзиной.
21 декабря Тургенев записал в дневнике:
Пушкину обещал о Шотландии. После обеда у князя Вяземского с Пушкиным и пр.[280].
Самые яркие свои впечатления от этого разговора он описал в письме к Е.А.Свербеевой:
Пушкин мой сосед, он полон идей, и мы очень сходимся друг с другом в наших нескончаемых беседах; иные находят его изменившимся, озабоченным и не вносящим в разговор ту долю, которая прежде была так значительна. Но я не из числа таковых, и мы с трудом кончаем одну тему разговора, в сущности не заканчивая, то есть не исчерпывая ее никогда[281].
Важно, что Тургенев не столько говорил о тесном сотрудничестве с Пушкиным, сколько пытался в такой форме опровергнуть слухи о душевном и творческом разладе поэта, которые достигли Москвы. «Иные находят его изменившимся» - отзвук последнего разговора у Мещерских. Но Тургенев еще ни в чем не был уверен. Он осторожно упоминал о семейных делах поэта:
Его жена всюду красива, как на балу, так и у себя дома в своей широкой черной накидке. Жених ее сестры очень болен, он не видается с Пушкиными. Мы обо всем этом поговорим у вашего домашнего очага.[282]
Собственно, это и есть наиболее верный список с тех тревожных декабрьских дней. Похожий мотив встречается и в предновогоднем письме поэта к отцу. Миф о том, что Дантес после отмены вызова возобновил свои ухаживания за Натальей Николаевной, вызвав раздражение Пушкина, на самом деле, основывался лишь на двух-трех эпизодах, случившихся непосредственно перед дуэлью. Тургенев специально подчеркивал мирный характер домашней жизни поэта: Наталья Николаевна вела себя ровно и в свете и дома, а сам Пушкин вовсе не избегал Дантеса, а просто не виделся с ним по причине болезни последнего. На поверхности была удивительная тишина.
22 декабря, во вторник, вышел в свет четвертый номер «Современника», в котором впервые был опубликован роман «Капитанская дочка». И этот номер и само произведение должны были вернуть поэту утраченное внимание публики и уверенность в завтрашнем дне, хотя груда непроданных журналов, лежавшая в коридоре, продолжала напоминать поэту, что издательская деятельность не совсем его дело.
Вечером Пушкин с женой отправился на бал к княгине М.Ф.Барятинской, на котором присутствовала царская чета с наследником. Тургенев опять же находился рядом:
Вечер на бале у княгини Барятинской - мила и ласкова. Приезд государя и государыни, с наследником и прусским принцем Карлом. Послал протопить или нагреть залу вальсами. Государь даже не мигнул мне, хотя стоял долго подле меня и разговаривал с княгиней Юсуповой... Киселев, Мейендорф не узнают меня; княгиня Юсупова начала дружный разговор, и мы познакомились. Мила своею откровенностию о ее положении на бале. Я и Жуковский в толпе: кому больнее? Мое положение… Тон глупее дела! Пушкины. Утешенный Вяземский[283].
Последние две фразы, вероятно, связаны между собой, поскольку само по себе упоминание о Пушкиных не несет никакой информации, а через утешение Вяземского становится понятным, что поэт с женой произвели благоприятное впечатление, которое и выразилось во мнении князя. Впрочем, с его стороны это могло быть обычным светским маневром, желанием отвести от себя подозрения в излишней строгости к другу. Ведь, как мы знаем, за Пушкиным следили не только заботливые глаза Тургенева, но и ревнивые - Вяземского.