Забавно, что я так привык к нахождению ее здесь; как это дало мне странное чувство

комфорта, знать, что она живет в том же здании. Ее присутствие на базе изменило все во

мне; те недели, когда она жила здесь, стали для меня впервые приятными для проживания

в этих кварталах. Я с нетерпением ждал проявления ее характера. Ждал ее истерики. Ее

смешных аргументов. Мне хотелось, чтобы она кричала на меня; я бы ее даже поздравил,

если бы она ударила меня по лицу. Я всегда давил на нее, играя с ее собственными

эмоциями. Я хотел встретиться с настоящей девушкой, пойманной в ловушку из-за страха.

Мне хотелось, чтобы она, наконец, вырвалась из собственных тщательно построенных

ограничений.

Потому что в пределах изоляции она могла бы симулировать робость, но здесь – среди

хаоса и разрушения – я знал, что она стала другой. Я просто ждал. Каждый день, чтобы

понять широту ее собственного потенциала; никогда не понимал, что, поручив ее одному

солдату, он мог отстранить ее от меня.

Я должен застрелиться за это.

Вместо этого я открываю дверь.

Панельные слайды закрылись за мной, когда я переступил через порог. Я стою один в

месте, где она была в последний раз, в месте, которого она касалась. Кровать грязная и

разрушенная, дверца шкафа висит открытой, разбитое окно временно залеплено пленкой.

Я чувствую какое-то понижение, нервную боль в животе, которую тут же игнорирую.

Сосредоточься.

Я захожу в ванную и изучаю все принадлежности, шкафчики, даже внутреннюю часть

душа.

Ничего.

Я иду назад к кровати и опускаю руку на помятое одеяло, шероховатые подушки. Я

позволяю себе момент осознания, что она все-таки была здесь, а затем убираю кровать.

Простыни, наволочки, одеяло, пододеяльник – все бросаю на пол. Я тщательно исследую

каждый дюйм подушек, матраса и каркаса кровати, и снова ничего не нахожу.

Столик – ничего.

Под кроватью – ничего.

Светильники, обои, каждая часть из ее одежды – ничего.

Только когда я иду к двери, обо что-то спотыкаюсь. Смотрю вниз. Там, под моим

ботинком, толстый, увядший прямоугольник. Маленький, скромный дневник, который

смог поместиться в ладонь моей руки.

Я так ошеломлен, что на мгновение не могу даже пошевелиться.

Глава 9

Как я мог забыть?

Этот блокнот был в ее кармане в тот день, когда она сбежала. Я нашел его как раз

перед тем, как Кент приставил пистолет к моей голове и, наверняка во всем этом хаосе, я

просто забыл про него. Я понимаю, что должен был искать его все это время.

Я наклоняюсь, чтобы поднять его, тщательно вытряхивая страницы от кусочков

стекла. Моя рука дрожит, я слышу стук сердца в ушах. Я понятия не имею, что тут может

содержаться. Рисунки. Заметки. Зашифрованные, наполовину сформированные мысли.

Это может быть что угодно.

Я переворачиваю блокнот в руках, подмечая пальцами его грубую и изношенную

поверхность. Обложка тускло-коричневого цвета, но я не могу сказать, была ли она

запятнана грязью, или это произошло с возрастом, или этот цвет был всегда таким.

Интересно, сколько времени он был у нее. Где она могла приобрести его.

Я отхожу назад, и натыкаюсь ногами на ее кровать. Мои колени соединены, а сам я

оседаю на край матраса. Меня пробивает на дрожь, когда я дышу, и я закрываю глаза.

Я видел отснятый видеокамерой материал, когда она прибывала в убежище, но это все

было бесполезным. Освещение всегда было слишком тусклым; маленькое окно было

незначительным, чтобы осветить все темные углы ее комнаты. Она часто была

неподвижной; темную тень можно было даже не заметить. Наши камеры были хороши

только для обнаружения какого-либо движения, а самые удачные моменты были только

когда солнце светило под прямым углом, но она редко двигалась. Большую часть времени

она проводила в тишине, сидя на кровати, или в темном углу. Она почти никогда не

говорила. Говорила только числа.

Считала.

Было что-то нереальное в ней, когда она сидела там. Я не мог видеть ее лица; не мог

даже видеть очертания ее фигуры. Уже тогда она очаровала меня. То, что она могла быть

такой спокойной, находясь там. Она сидела в одном месте в течении нескольких часов, не

двигаясь, и я всегда задавался вопросом, что у нее на уме, о чем она могла думать, как она

могла существовать в том уединенном мире. Больше всего мне хотелось услышать, как

она говорит.

Я был в отчаянии, чтобы услышать ее голос. Я всегда думал, что она говорит на языке,

который мне понятен. Я думал, она начнет с чего-то простого. Возможно, с чего-то

неразборчивого. Но впервые, когда наши камеры поймали ее говорящей, я не мог отвести

глаз. Я сидел там, пронизанный тонкими нервами насквозь, находясь на пределе, а она

прикоснулась рукой к стене и подсчитывала.

4572.

Я смотрел, как она считает.

Для подсчета потребовалось пять часов.

Только после этого я понял, что она считала свои вдохи.

После этого я не мог прекратить думать о ней. Я был отвлечен задолго до того, как она

прибыла на базу, и все время задавался вопросам, что она могла делать, и будет ли она

говорить снова. Когда она не считала вслух, то считала ли она в голове? Задумывалась ли

она когда-нибудь в письмах? А о полных предложениях? Злилась ли она? Грустила ли?

Почему она казалась настолько безмятежной, а не тем невменяемым животным, как мне

говорили? Был ли это какой-то трюк?

Я видел каждый листок бумаги, где представлялись все важные моменты ее жизни. Я

прочитал каждую деталь в ее медицинской карте и полицейских отчетах; я отсортировал

все школьные жалобы, примечания врачей, официальный приговор, вынесенный

Восстановлением, и даже анкетный вопросник, предоставленный ее родителями. Я знал,

что в четырнадцать лет ее забрали со школы. Знал, что она прошла через тяжелое

тестирование, была вынуждена принимать различные опасно-экспериментальные

препараты, и подвергалась электрошоковой терапии. В течение двух лет она содержалась

в девяти различных центрах заключения для несовершеннолетних и была исследована

более чем пятьюдесятью врачами. Все они описывали ее как монстра. Они называли ее

опасной для общества и угрозой человечества. Девушка, которая разрушит наш мир,

начала с убийства маленького ребенка. В шестнадцать лет ее родители приняли решение

изолировать ее. И таким образом она оказалась запертой.

Ничего из этого не имеет никакого смысла для меня.

Девочка, отвергнутая обществом, ее собственными родителями – она должна

содержать так много чувств. Гнев. Депрессию. Негодование. Но где это?

Она не была такой же, как другие заключенные, которые были по-настоящему

тревожными. Некоторые часами бьются об стену, ломая кости и черепа. Другие такие же

невменяемые – они царапали ногтями собственную кожу, аж до крови, буквально

разрывая себя на части. Некоторые часами разговаривали сами с собой вслух: они пели,

смеялись, спорили. Большинство разрывали свою собственную одежду, спальный

комплект, чтобы спать нагишом в собственной грязи.

Она была чуть ли не единственной, кто регулярно принимал душ и чистил свою

одежду. Принимала свою еду спокойно, независимо от того, что ей было предоставлено. И

большую часть своего времени она проводила сидя у окна.

Она была заперта почти на год, но не потеряла чувство человечности. Мне хотелось

знать, как она могла так много сдерживать в себе; как она смогла быть все время такой

спокойной внешне. Я просил обзора и на других заключенных, потому что хотел

сравнить. Мне хотелось знать, было ли ее поведение нормальным.

Оно не было.

Я наблюдал за скромными очертаниями этой девочки, которую не мог видеть и знать,