Мы открыли коробки, съели две пиццы, выпили пива. Кожа у нас обгорела. У меня на макушке можно жарить яичницу. Джованни плюется через соломинку. Он влюбился в Ленни, кладет голову ей на живот, как делает только с отцом. Она говорит по-английски, и кажется, что Джованни внимательно слушает. Потом она рассказывает ему стишки про животных, каркает, блеет. Мальчишка смеется, визжит от восторга. Мы смотрим на беззащитного дурачка и Ленни. Она так легко смогла найти с ним общий язык, без труда погрузилась в его таинственный мир. Я горжусь ею и снова думаю о том, что она прожила уже много-много жизней, прежде чем стала Ленни. В ней так много мудрости и так много любви. Костантино встает, чтобы бежать на помощь Ленни, стиснутой в объятиях. Но моя девочка качает головой и тоже обнимает Джованни:

– He’s so sweet… leave him be, please…[38]

Она подает Джованни один наушник, и они вместе слушают Coldplay, раскачиваясь в такт музыке.

Джованни устал, он потирает кулаками глаза, бросает на землю мобильник Ленни, а она делает вид, что не злится:

– If you break, you pay, the broken bits you take away…[39]

Мы взяли семейный номер на четверых. После игр на пляже и летнего солнца разве мы не хотим чувствовать себя семьей? Семья на одну ночь. Безумная, неправильная семья, в которой два отца, двое мужчин, которые заслужили хоть немного уважения, хоть каплю отдыха. Лето кончается, гостиница пустует. Как будто мы приехали в Лас-Вегас.

Джованни скачет на пружинной кровати, точно он сам порванная пружина. Костантино стоит в майке посреди комнаты и выглядит как заправский рабочий. Живот выдается, годы берут свое, и все же это самый сексуальный мужчина, которого только может себе представить мое безграничное воображение.

Ленни сидит в трусиках, ей не слишком нравится наша общая палата. Ей хочется спать, а вокруг суета, да еще этот придурок разбил ее мобильник.

Костантино помогает Джованни почистить зубы, моет его под душем. Наносит крем на обгоревшую спину, растирает, дует. Я присутствую при этой сцене, смотрю, как бережно он относится к сыну. Костантино как настоящий физиотерапевт – у него большие и мягкие ладони, которыми он может достать до самого дна.

Сколько еще я о нем не знаю, столько всего вижу сегодня. Теперь я понимаю, что мы будем вместе. Что бы ни случилось, мы будем вместе.

Он рассказал мне, что летом, когда они ездят на юг к родителям Розанны, он спит под открытым небом на надувном матрасе, потому что жене он больше не нужен. Все женщины спят на одной огромной кровати и идут на море ближе к полудню, под самым опасным солнцем. Джованни просыпается чуть свет, отец готовит ему завтрак, и они идут на пляж раньше всех. У них своя жизнь, роль Костантино в семье – спасать жену и дочь от сына и брата.

– Что станет с этим мальчишкой?

– Он останется с нами, – говорю я. – Раз ты его любишь, то и я тоже. И прошу тебя, не надо больше этого вечного чувства вины.

На шее у Костантино золотой крестик, все итальянцы носят такие. Он склонился над сыном и шепчет молитву: «Отче наш, иже еси на небеси…» А я думаю: «Мой Костантино, живи на этой земле!» Само собой, я немного выпил, я навеселе. Я открываю окно, и из него веет южным ветром, огромным морем, которое объединяет и смешивает все на свете и тянет за собой с прибоем мою бесконечную любовь. Моя любовь преодолевает бури, она идет дальше мечты, она простирается дальше преисподней, дальше стыда, это светлая, жестокая, вымученная любовь. Любовь.

Дети уснули, мы курим на крошечном балконе.

Ясная ночь, за нашими плечами два юных и потных тела. Неугомонный подросток наконец-то притих. «Иди сюда, Костантино, ты слышишь, как тихо кругом. Жизнь отняла у нас все, и даже подари она нам былую мечту, сегодня все сбылось само собою. Нам так не хватало покоя, мы так хотели, чтобы все было так, как теперь. Видишь, мы вместе. Значит, мы можем. Кто сбросит нас с неба на землю, у кого достанет сил положить нас на лопатки? У Бога, которого ты так любишь? Но ведь и Он за нас. Почему ангелы считаются как бы мужского рода, но вместе с тем бесполы? Не потому ли, что и они за нас?» Он смеется. Я вечно его смешу.

– Да ты совсем спятил, Гвидо! Ты пьян.

– Совершенно верно.

– Тебе прямая дорога в ад.

– Место уже заказано.

– Но я туда не собираюсь.

– Еще как соберешься, ты вечно ходил за мной хвостом.

Горит всего один ночник. Глаза Костантино наполнены светом – большие светящиеся медузы. Мне тоже приходится глубоко вдохнуть: в голову лезут воспоминания о нашей палатке, обо всем, что мы сдвинули с места, увлекли за собой, отогнали прочь.

Он чистит зубы, полощет горло специальной жидкостью.

– Как медленно ты все делаешь! Черт побери, какая скукотища!

– У меня воспаление десен.

– Стареть с тобой – это просто мучение. Придется кормить тебя из ложечки и выносить за тобой судно.

– Не исключено.

Мы тихонько смеемся, чтобы не разбудить наших птенцов. Он выходит из туалета в скромной пижаме, застегнутой на все пуговицы.

«Пресвятая Богородица, Дева Мария. Не введи меня во искушение…»

– Не надо верить, дело не в вере. Надо стараться, работать, тогда и обрящешь. Доброй ночи, мой ангел.

– Доброй ночи, Гвидо.

Мы ложимся рядом, мы держимся за руки.

Утром Ленни помогает Джованни одеться, тащит его на завтрак, намазывает бутерброд. Дома она всегда ленится, даже тарелку в раковину не поставит, и вдруг в ней открывается такой неожиданный дар. Джованни тянет молоко из кружки с таким звуком, точно работает стиральная машина, но при этом пьет аккуратно – ни капельки не пролил.

Мы залезаем в машину, туда залетает шмель, Ленни визжит, Костантино отпускает руль, чтобы выгнать шмеля, в итоге мы все рискуем жизнью на крутом повороте. Но время еще не настало, и мы снова врубаем вечного Лу Рида.

Мы остановились в Матере. Это последняя остановка, городок, где живут родители Костантино, в пятидесяти километрах отсюда. Я почувствовал, что меня так и тянет войти в роль профессора и повести группу туристов в белую долину, к «двум склонам конической формы, разделенным гигантской трещиной», где Христос Карло Леви прошел перед тем, как остановиться в Эболи[40].

Мы шли по вертепу эпохи палеолита, сотканному из ослепительно-белого лунного туфа, слепящего глаз, и чувствовали, что все переплелось, перемешалось и нас отбрасывает в прошлое.

Повсюду виднелись пещеры. В скалах – отверстия, сделанные древними людьми. Слой за слоем, поколение за поколением, умершие, и живущие, и те, что только появятся на свет, чтобы затем умереть. В такую минуту спрашиваешь себя: а стоит ли бороться? Все мы станем тенями в земном тумане, растворимся в кипящем масле боли. Все, что у нас есть, – это здесь и сейчас, наше лишь то, к чему мы прикасаемся. Мы стали видениями из прошлой жизни, мы отброшены назад.

Мы двигались вперед по каменному саду, густо усеянному пещерами, отупевшие от жары. Каждый камень дышал зноем. Жара переполняла нас до самых кончиков пальцев. Нас словно обступал вырубленный в скале замок. Мы – шумные и неблагодарные гости в огромной гостиной. Мертвые лежали наверху, погребенные на скалистых крышах, живые внизу. Было слышно, как капает из старых цистерн, мы видели кельи монахов-бенедиктинцев… Значительность того, что находилось у нас под ногами, подавляла. Я принялся было что-то рассказывать о Матере, но в какой-то момент мой звучащий голос показался мне бессмысленным и ненужным, я замолчал, и все погрузилось в безмолвие. Мы застыли, предались чарам неведомой цивилизации, которая билась в агонии, раскаленная добела, замурованная под нашими ногами.