– Нет-нет, спасибо, вы очень добры, но не надо, – ответила я, и мне вдруг стало отчего-то тревожно.

Он пожал плечами и продолжил разливать чай. Я чувствовала на себе взгляды людей, сидящих вокруг. И гнет этих взглядов пригибал меня книзу и очень тяготил. Мне казалось, что наливается тяжестью и мой талисман. Я постаралась поскорей избавиться от этого неприятного ощущения и закрыла глаза. Какой-то страх черной волной поднимался у меня в груди. Такого я не испытывала даже в самые критические моменты. Например, во время восхождения на вершину Баббл Мемори я прошла уже половину маршрута и застряла среди мягкого и хрупкого известняка. Любая опора крошилась под ногами. Сейчас меня бросало то в холод, то в жар, и сердце бухало в груди, как молот. К горлу подступила желчь. Я старалась проглотить ее, усилием воли заставляла себя дышать ровнее.

«Убирайся прочь», – яростно приказала я.

Надо загнать этот страх в область затылка, где я прятала все, что не должно вылезать наружу. Я сжала амулет в ладони, и мне показалось, что он тоже пульсирует в такт с моим сердцем, все медленней и медленней. Я открыла глаза. Никто на меня не смотрел, даже Ив. Подруга сверлила Джеза взорами, ловила каждое его слово, так и льнула к нему с раскрытым ртом и сияющими глазами. Даже смотреть в них было больно, поэтому я отвернулась. У меня было такое чувство, будто они сидят передо мной голые, покрытые потом. Меня даже мучила совесть, словно я несла за подругу, взрослую женщину, какую-то ответственность. Я убрала амулет под свитер, прислушалась к тому, о чем говорят, но в тему общего разговора въехала с трудом.

В ту ночь я несколько раз просыпалась. Меня будил унылый лай бродячих собак, а уже перед самым рассветом раздался призыв муэдзина к утренней молитве. Я лежала на узенькой односпальной кровати и прислушивалась к дыханию Ив, посапывающей в другом конце комнаты. Меня мучили обрывки сна, мерцающие на краю сознания. Я старалась припомнить, о чем он, но сон от меня ускользал, оставляя лишь неопределенное чувство страха, словно случилось нечто ужасное, а я этого не знаю. Я будто получила некое предсказание или предостережение, и это непременно скажется на моей дальнейшей судьбе.

Мариата сидела на корточках под навесом, сооруженным из пальмовых веток в стороне от стоянки, и смотрела, как искусные руки женщины-кузнеца обрабатывают раскаленный добела кусок железа. Молот ее размеренно поднимался и падал, и монотонный ритм ударов убаюкивал девушку. В такой работе было что-то подлинное, первобытное. Это восхищало Мариату, но в равной степени и отталкивало. По правде говоря, нечто похожее она испытывала и к самой женщине-кузнецу. Мариата жила в этих местах уже давно, не один месяц. Теперь здесь ее новый дом. Она чуть ли не каждый день приходила в кузницу и наблюдала за работой инедена, но все еще не знала, как относиться к этому существу по имени Тана с большими сильными руками и маленькими, но явно женскими грудями, одетому в мужскую одежду, но всегда со свободно свисающим лицевым покрывалом. Обрабатывать металл на огне должны только мужчины, для женщин это занятие – табу. Приходить сюда и наблюдать за работой кузнеца им тоже нельзя. Пусть Тана – женщина не простая, не как все остальные, да ведь и Мариата тоже не из их числа. Не зря же ее так тянет сюда, не просто так искусство кузнеца волнует ее, находит странный отклик в груди. Может быть, в этом ремесле есть нечто подобное поэзии? Как из отдельных слов вдруг возникает складное стихотворение, так и Тана берет бесформенный кусок железа или серебра. Она непрерывно постукивает по нему, наблюдает за ним требовательным глазом, издает негромкие восклицания, когда видит несовершенство своего изделия, снова с жаром набрасывается на металл, осторожными легкими ударами подчиняет его своей воле, придает ему нужную форму. Вдруг они чем-то похожи друг на друга – девушка из древнего рода и это странное существо, лишь отчасти принадлежащее племени и во многом чуждое ему? Может быть, после долгих часов, проведенных рядом с Амастаном, у Мариаты возникает потребность в человеке, который общается с духами и мог бы понять изнурительные требования, предъявляемые такой работой. Наверное, девушка нутром чуяла, что могла выслать сдерживаемых духов в пылающее пламя этой кузницы.

Похоже на то, что изделие, над которым Тана сейчас работала, оказалось гораздо более упорным, чем обычно. Эта полуженщина-полумужчина держала его в изящных щипчиках и искоса рассматривала критическим глазом. Блики огня в горне кузницы придавали жестким чертам ее лица некий зловещий красноватый отблеск. Это был ключ, длиной с ладонь, с зубчиками по всей длине и с особой насечкой. Он должен открывать искусно сработанный замок, который Тана сделала накануне. Его повесят на огромный деревянный сундук с сокровищами вождя племени. Мастерица сейчас держала его перед глазами и смотрела на Мариату через ажурное кольцо на конце его – символ Вселенной. С другой стороны ключ заканчивался полумесяцем – символом бесконечного неба.

– Так что, он уже говорит с тобой?

Мариата покраснела, опустила глаза и уставилась на монету, которую вертела в руке. Она взяла ее из кучи серебряного лома, который Тана переплавляла и по заказу делала из него украшения.

– Сегодня утром, когда я принесла ему кашу, он заговорил.

Она не сказала Тане одного. До этого она имела дело только с неконтролируемыми вспышками гнева или страха, которые исходили из каких-то темных глубин его существа, где хранились воспоминания, вызванные каким-нибудь словом в ее стихотворении или движением. Эти взрывы эмоций только пугали ее и нередко вынуждали бежать прочь. Вместе с первыми словами, обращенными непосредственно к ней, Амастан легко дотронулся до тыльной стороны ее ладони. Это прикосновение, как удар молнии, потрясло ее до основания.

Неподвижное лицо Таны оставалось бесстрастным. В ответ на слова девушки по нему не пробежало и слабой тени какого-нибудь чувства.

– А ты уверена, что говорил с тобой Амастан, а не злые духи, засевшие в нем?

Мариата перевернула монету, продолжая сосредоточенно ее разглядывать, и только через несколько секунд поняла, что смотрит не на случайное сочетание линий и борозд на куске мертвого металла, а на рисунок, в котором наглядно отразились реалии живого мира. Изображения на коврах или платках были совсем другого рода, да и сами ткани сделаны из живых материалов. Шерсть давали овцы или верблюды, хлопок прежде был растением, возделываемым по берегам рек. Но в изображениях на металле что-то было не так. Мариата снова перевернула монету и повертела ее. С одной стороны была изображена хищная птица с двумя головами, распростертыми крыльями, маховыми перьями, растопыренными как пальцы, с другой – профиль какого-то толстяка неопределенного пола. Вокруг его головы по краю монеты шли непонятные знаки.

– Кто это? – спросила девушка, показывая Тане кружочек металла. – Мужчина или женщина?

Та нахмурилась и поинтересовалась:

– А что, это так важно знать?

Мариата никогда прежде не видела изображения человека, да и вообще живого существа, которое выглядело бы реальным, как в жизни. Последователи новой религии, именуемой исламом, говорили, что такие изображения – богохульство, неуважение к Аллаху, что нельзя имитировать творение Всевышнего. Изображения, которые они вышивали на своих плетеных коврах, были очень стилизованы. Верблюды изображались в виде треугольников, крупный рогатый скот обозначался ромбами, а пунктирными кружочками – лягушки, символ плодовитости и изобилия. Но девушка еще никогда не видела такой подробности и точности. Можно было разглядеть завитки волос или складки одежды, ниспадающей с плеча. Она поднесла серебряный кружочек ближе к глазам и всмотрелась в изображение. Знаки, идущие по краю, были совсем не похожи на символы тифинага,[37] но Мариата почему-то не сомневалась в том, что так передаются слова какого-то языка. Она сама не знала, откуда возникла эта уверенность, просто интуитивно чувствовала ее.