– Приезжай, – сказала я ей по телефону. – Мне нужна моральная поддержка.
– Да ладно тебе! – Тут в трубке раздался звонкий смех. – Хорошо, потерпи полчасика, получишь у меня поддержку, только аморальную. Так будет куда интересней.
На похоронах она была со мной и по-настоящему плакала, даже глаза ее покраснели, в то время как я сама перенесла всю церемонию с каменным лицом и не проронила ни слезинки. Все, кто меня не знал, искренне были уверены, что дочка Энтони – именно она.
– Твой папа был хороший человек, – сказала Ив мне теперь, вертя в руках чашку с кофе. – Помнишь, как я влюбилась в Тима Флеминга?
Нам было тогда по тринадцать, а Тиму Флемингу уже семнадцать. Этот местный хулиган и сорвиголова щеголял длинными волосами и кожаной курткой. Встречаться с ним значило искать приключений на свою задницу. Ив хотела этого и получила сполна.
– Кто ж такое забудет? – усмехнулась я.
– Понимаешь, именно твой отец показал мне, кто он есть на самом деле. – Она склонила голову в сторону и уставилась на меня своими круглыми блестящими глазами.
Как ни странно, Ив очень точно и забавно спародировала лукавое и насмешливое выражение лица моего отца.
– Он сказал мне однажды: «Ты хорошенькая девочка и зря на него тратишься. Этот подонок тебя никогда не поймет». Это было так странно, произнесено таким тоном, настолько классно прозвучало, что я даже рассмеялась. А потом, когда мы с Тимом снова встретились, я так ему и заявила, слово в слово: «Ты подонок и меня никогда не поймешь!»
Я помнила, как Ив подходила к Тиму Флемингу возле шашлычной, где он околачивался в ту субботу со своими дружками, и выкрикнула ему в лицо эти слова. Ее рыжие волосы трепетали на ветру, как знамя. Она казалась такой дерзкой, вызывающе красивой – я очень гордилась ею в ту минуту. Впрочем, у меня в памяти сохранился несколько другой образ отца.
Сосредоточенно хмурясь, Ив просмотрела письмо, потом перечитала еще раз.
– Странное какое-то, – сказала она, возвращая его мне. – Значит, коробка на чердаке? Уж не думаешь ли ты, что в ней лежит и разлагается тело твоей мамочки? А вдруг она вовсе и не умерла во Франции?
Она посмотрела на меня, и в лице ее мелькнуло что-то безжалостно-зверское. Тушь под левым глазом подруги слегка размазалась. Меня это раздражало, так и подмывало протянуть руку и стереть эту кляксу, не из каких-нибудь нежных лесбиянских чувств, конечно, просто для порядка.
– Да брось ты. Она точно вернулась домой во Францию.
Как только я поступила в университет и уехала учиться, мама сложила с себя все обязанности по отношению ко мне, за астрономическую сумму продала отцу свою долю дома – я даже не была в курсе, что они все еще контактируют, – и отбыла во Францию. Перед тем как она скончалась, я два раза ездила к ней в гости. Она держалась со мной вежливо и сдержанно, как со случайным знакомым. Мне постоянно чудилось, что за ее спокойной наружностью скользят какие-то мрачные тени. Если бы они обрели плоть и кровь, я увидела бы зубастых чудовищ, обладающих страшной разрушительной силой. В общем, мое решение больше никогда к ней не ездить, скорей всего, для нас обеих было благом.
Желая меня утешить, Ив положила ладонь на мою руку и спросила:
– А сама-то что обо всем этом думаешь?
– Ума не приложу.
Это была чистая правда.
– Да брось ты, дурочка моя. Посмотри на меня, Из. Вот она я, твоя Ив. Вот моя жилетка, поплачь в нее, уж со мной-то не надо застегиваться на все пуговицы.
– Честно говоря, мне было очень не по себе, когда я узнала, что отец умер. В последний раз я видела его по телевизору, и он выглядел молодцом. Впрочем, денежки от продажи дома будут очень даже кстати.
Секунду она смотрела на меня широко раскрытыми от ужаса глазами, потом выдавила лучезарную улыбочку, которой взрослые одаряют трехлетнего сорванца, неумышленно, или же совсем наоборот, наступившего на лягушку.
– Ты, наверное, еще не совсем пришла в себя от потрясения. Есть люди, которые понимают всю чудовищность смерти сразу, а до других это доходит несколько дольше.
– Честное слово, Ив, я ничего такого не думаю. Он ушел из моей жизни, когда мне было четырнадцать лет. С тех пор мы ни разу не общались, вплоть до этого несчастного письма. Какие чувства можно испытывать к отцу, который так с тобой обошелся? Тут неважно, богатый он или бедный. Отец закончил жизнь состоятельным человеком, но деньги пришли к нему далеко не сразу. Археология не входит в разряд профессий, с помощью которых наживают состояние. Он испытывал подлинную страсть ко всяким древностям, а к современному миру, средоточию всяческого зла, относился свысока и презрительно. Это было совсем не удивительно для молодого человека, достигшего совершеннолетия сразу после Второй мировой войны – со всеми ужасами и бесчеловечностью, которые открылись после ее окончания. С матерью моей он познакомился в пятидесятых на раскопках в Египте, когда его заработка едва хватало на еду. Мать принадлежала к аристократическому французскому роду, ее семья владела прекрасным домом в фешенебельном первом округе Парижа и небольшим замком в долине реки Ло. Они вместе разъезжали по всему свету, от одних древностей к другим. Родители побывали на раскопках зиккурата в иранском Дур-Унташе, некоторое время работали вместе со знаменитым археологом Д.Л. Келсо в Вефиле, что в Палестине. Они видели добытые из земли черепа эпохи неолита в Иерихоне и восхищались красотой красно-розовых зданий арабской Петры, любовались ступенчатыми пирамидами Имхотепа и городом мертвых в египетском селе Саккара, гуляли среди римских развалин в марокканском Волюбилисе и посещали древнюю столицу Хоггара, государства туарегов в алжирском Абалессе. Оба не раз говорили мне, что они ученые-кочевники, вечно идущие по тропе знания. Потом появилась я, и в их счастливых скитаниях была поставлена точка.
Отец устроился на работу телеобозревателем как раз в то время, когда новое средство массовой информации лишь начинало свою жизнь, но уже скоро каждая семья в Британии по вечерам собиралась вместе вокруг домашнего экрана. Ему улыбнулась удача: заболел постоянный ведущий часовой программы. Отец занял его место, и у него пошло просто здорово. Он сразу пришелся по вкусу зрителям, во многом благодаря своей слегка старомодной академической манере вести беседу, не будучи при этом слишком заумным. Сказалась и внешняя привлекательность. В общем, отец нравился женщинам, и его слушали другие мужчины. Когда он рассуждал на свои излюбленные темы, то просто заражал всех своим энтузиазмом. Настоящий Дэвид Аттенборо[4] от археологии. История в его устах оказалась интереснейшим, увлекательнейшим предметом, а уж британцы всегда ее обожали, притязая в ней на ведущую роль. Словом, приятно было смотреть на этого человека, когда он излучат самое искреннее дружелюбие и благородную радость, делясь с другими предметом своей страсти. Помню, в одной передаче, к неподдельному ужасу какого-то хранителя Британского музея, отец принялся примеривать на себя шлем из Саттон-Ху.[5] Тот застрял и никак не хотел сниматься. «В древности люди были мельче, чем мы теперь», – лопотал отец из-под закрытого забрала, отчаянно пытаясь освободиться от проклятой железяки, из щелей которой торчали пучки черных волос. Зрители обожали его за подобные оплошности. Благодаря такой манере общения он казался человечнее и доступнее, сам предмет его передачи становился ближе и понятней. Я знала, что отец уже покинул нас, и чувствовала себя очень странно, когда видела на экране телевизора, что он как ни в чем не бывало расхаживает и что-то говорит. Хуже всего здесь было то, что я не могла предугадать, когда он появится в очередной раз. Ведь отец теперь принадлежал государству, стал нашим национальным достоянием. Конечно, можно просто не смотреть передачи, посвященные истории или археологии, но видишь, например, ролик с призывом о благотворительности для какой-нибудь Богом забытой африканской дыры, и на тебе, попалась. Вдруг на экране появляется он, запускает пятерню в свою вечно буйную шевелюру и обращается к зрителям со страстным воззванием: дайте денег, кто сколько может.
