— Ну и сорвиголовы! Никакого сладу, — говорит дед Сулак.

— Дедушка, там глубоко? — забеспокоилась Талка.

— А то нет!

— Ой, они утонут!

— Нипочём! Они плавают не хуже бычков.

— Давайте спустим на воду байду, — предложил Анатолий Николаевич.

— Лодку им, шалопаям! Их и силком-то не утопишь! Гляди, уж доплыли. Видишь, закружились на месте, шукают, — радостно сообщает дед Сулак.

Над Плевакой табунились птицы, то взмывая, то падая в воду. Стая чёрных больших бакланов пролетела низко над волнами, едва не задев крыльями головы Витек.

Чайка поднял над волной белый рулон. Витьки повернули к берегу, время от времени передавая один другому этот рулон, как эстафету.

У берега нарастали клубящиеся валы. Уже скоро должно быть под ногами у мальчишек твёрдое дно. Но тут догнал их высокий вал. Витьки не заметили, как он вырос позади. Вал запенился, вздыбился и с грохотом обрушился на ребят.

Не успели они сообразить, что произошло, их выбросило, как бычков, вместе с ракушками и собаками на берег.

— Вот это да! — вскакивая на ноги и оглядываясь, крикнул Горобец.

— Про… проек вырвало! — выплёвывая воду и вскидывая пустые руки, завопил Чайка.

— Эх ты, проек! Одно слово — тыква-голова, — сплюнул Сулак.

Тут мимо мальчишек ураганом проскочил жёлтый пёс, раскидывая лапами песок, и снова бросился в море. Следом, задыхаясь от лая, пронеслись вислоухая и пёстрая собаки. Тогда ребята увидели мелькнувший на синей волне белый свиток, к которому быстро плыл Каштан. Подплыв, он осторожно взял зубами рулон и, вскинув его над водой, заработал передними лапами.

— Упустили чертёж, тыквы-головы без семечек! Живо, пацаны, помочь собаке, живо!!! — велит мальчишкам дед Сулак.

Мама Ирина укоризненно смотрит на деда, но он машет рукой и продолжает ругать мальчишек.

Чайка выхватил из пасти Каштана рулон и подскочил к маме Ирине.

— Вот он! Даже не порвался! — крикнул Чайка, подавая рулон, из которого лилась вода.

«Газик» двинулся. «Победа» ровно, не отставая, пошла за ним.

Над Плевакой по-прежнему кружились морские птицы. Волны накатывались и рушились на песок, заглушая птичьи крики.

Море лежит примолкшее, прогретое. Ребята долго валялись на раскалённом песке, обсмолённые солнцем. Потом к ребятам с бахчи, из степи, пришёл дед Сулак. Он присаживается к ним в тень байды. В руках у него арбуз. Самый первый, ранний арбуз в этом году.

— До моря пришёл. Тянет оно меня, как тот гвоздь до магнита, — говорит дед, вспарывая кривым садовым ножом хрустящий арбуз и подавая искристые ломти ребятишкам.

Розовый сок извилистыми струйками сбегает по подбородкам и рукам ребят и, падая на песок, скатывается в пыльные дробинки.

Над морем идёт весь день высокое, не заслоняемое ни клочком облака солнце. Перегретый воздух дрожит, ломая и коверкая очертания отдалённых предметов, людей, деревьев.

Вот уже несколько дней над морем и побережьем встают миражи. Ребятам это интересно, и они ждут их, как начала фильма. Над горячей степью несколько раз видели они мираж — экскаваторы, размахивающие ковшами, и автокраны, поднимающие над синим горизонтом чёрные трубы.

Талка, увидя это, подняла, как всегда, восторженный визг и принялась рассказывать ребятам, как роют траншеи и как укладывают трубы газопровода.

А сегодня над сияющим морем вскинулся завод. Большой, он громоздился над серыми крышами каких-то расплывчатых зданий. Над трубой, расширенной кверху, колыхался синеватый дымок.

— Что делается теперь на небе, братишки! — радуется дед Сулак. — Когда я был пацаном, тоже были миражи. Да разве же то миражи? Так, худоба одна. То арба с парой волов повидится над степью, то якась хатка. А теперь — ого-го!

— Я знаю этот завод! — кричит Талка, указывая на мираж. — Когда мы проезжали около Таганрога, я видела его. И вот ту эстакаду помню!

— Брешешь! Отсюда до Таганрога триста километров! Этого не может быть! — горячится Чайка.

— Может! Бывает, видится и ещё дальше. Когда я служил на Черноморском флоте, так мы с Крыма, от Байдарских ворот, не раз видали аж турецкий берег! — сообщил торжественно дед. — И минареты ихние, и невысокие горы — всё-всё видать. Вроде как протянулись по-над самым морем. Жара тогда стояла, аж камни трескались!

Горобец и Чайка недоверчиво смотрят на деда. Но Талка верит и спрашивает:

— А может, отсюда и Африку можно увидать? Если получше вглядеться?

— Нет, голуба, не увидишь отсюда Африку, — говорит дед. — Вот Турцию — то другое дело.

— Дедушка, а дедушка, — шепчет неожиданно Горобец, — мне бабка Максимовна говорила про мираж, говорила: бог показывает в небе людям рай…

— То всё брешет твоя бабка Максимовна, — отвечает дед Сулак. — Что же, боженька на небесах занялся индустриализацией? Газопровод строит, заводы, а? Может, у него там тоже семилетка? — спрашивает дед и заливается смехом.

Ребята тоже хохочут, а больше всех Горобец.

До самого вечера они то плещутся в море, то коптятся на солнце, валяясь в горячем песке. А над степью стоит и стоит мираж — кран, поднявший трубу над траншеей.

Собрались они к домам, когда пропал мираж и когда чайки молча возвращались с моря к берегу. С их крыльев струится горячий свет. Будто летят это не чайки, а стая жар-птиц. Заря постепенно сливалась с морем. Вода пропитывалась светом заката до самого дна, и ребятам казалось, алое небо начинается у их ног, у самого берега.

Ужинали, как всегда, под шелковицей. Талка слышит: в соседнем дворе накрывают на стол, гремят ложками. Потом слышно, как Витька-Горобец рассказывает про миражи над морем и степью. Бабка Максимовна громко вздыхает:

— Помилуй мя, господи! Завтра сама пойду на берег, проверю. А то с этим газом и на небе всё поперепутали.

За станичной горой — степь и степь. Такая огромная, будто и нет совсем на земле ничего, кроме этой горячей равнины. Весь день плавится над степью белое, слепящее солнце. Жара покрыла всё серой хмарью. Даже небо стало сизым. Птицы, что показывались теперь ненадолго, были вялого, неброского оперения. Лишь вёрткие сойки, часто сновавшие у трассы, ярко блестели, как голубой атлас.

Вдоль траншеи лежат готовые к укладке трубы, сваренные в одну. Трубы блестят чёрным масляным глянцем. Печёт и печёт солнце, и битумная мастика тает на разгорячённых боках труб, стекая на истрескавшуюся серую землю. Из-за этого укладка труб в траншею задерживалась. А Анатолий Николаевич уже получил назначение на новый участок строительства — в Тульские Засеки. Но пока здесь, в степи, не будут закончены работы, уезжать он не хотел. Задержка заботила отца, он сделался молчалив и даже перестал улыбаться.

В конце раскалённого дня, когда босиком нельзя было ступить шага, Талка с Чайкой возвращались из степи от деда Сулака. Шли они тропинкой, наметившейся вдоль трассы. Сумерки начинали густеть и заволакивать степь бодрящей прохладой. И хорошо было ребятам вдыхать запахи сухого жнивья и остывающей разрытой экскаватором земли. А гудрон пахнул подмосковным ельником.

Впереди ребят бежала Белка — маленькая белая собачка Витьки. Белка часто останавливалась и, повернув узкую мордочку назад, дожидалась, пока её нагонят ребята. Раз остановившись вот так, собака повернулась не назад, а в сторону газопровода и тут же, тонко взлаяв, побежала туда и принялась кидаться на трубу.

А на трубе сидела сойка. Она вертела головой и угрожающе открывала клюв навстречу собаке.

Птица не могла взлететь. Обе её лапки и маховые перья нарядных голубых крыльев приклеило битумом к трубе. И конец щегольского хвоста, которым она упиралась в трубу, пытаясь оторваться от неё, зажало битумом, будто приморозило.