И тут нашего Андрейку постигла неудача. Он попытался сойти на землю, оставив судок в руке за седлом. Судок перевернулся, и вся «святая вода» пролилась.

Это было очень обидно. Обычную воду Лебедь-Лебедин не хотел пить, а аршан из дацана он обязательно выпил бы.

Андрейка постоял в нерешительности, опустился на колени и зачем-то понюхал то место, куда вылилась вода. Пахло мокрой землёй и кизяком. Он собрал в миску из судка рассыпанное зерно и понёс в кошару.

Лебедь-Лебедин по-прежнему сидел за перегородкой. Он не стал, отодвигаться и с любопытством смотрел на Андрейку.

— Как живёшь? — спросил Андрейка голосом Дядьсаш, врача из больницы. — Как температурка?

Лебедь-Лебедин молчал. Он ещё не умел разговаривать, а может быть, и не понимал, о чём спрашивают.

Андрейка в больнице тоже не отвечал на вопросы врача Дядьсаш. И не знал, что такое «температурка». Но потом он всё узнал. У него на сломанной ноге был тогда гипс — белый твёрдый чулок. Лебедь встал на одну ногу, и Андрейка увидел, что вторая была у него обёрнута марлей. Крыло сегодня подсохло, и на него не так уж страшно смотреть.

Андрейка заглянул в корытце с едой, и у него радостно забилось сердце: там почти ничего не осталось. Значит, лебедь стал есть. И вода в миске была выпита. Андрейка быстро высыпал зерно в корытце и сказал:

— Ты молодец. Воды тебе привезу. Ешь!

Андрейка перелез через загородку. Лебедь всё ещё стоял на одной ноге.

Неужели хромой Бадма говорил правду и в Лебедя-Лебедина стрелял дядя Андрей? Нет, не мог он стрелять в такую красивую птицу, не мог он так искалечить ей крыло. Если бы дядя Андрей хотел послать бабушке Долсон и Андрейке Лебедя-Лебедина, то он попросил бы его сесть на юрту или на крышу кошары.

Лебедь-Лебедин всё рассказал бы и улетел к своей стае. Дядя Куку говорит: «Какой же подлец стрелял в такого красавца? Руки бы и ноги ему переломать!» Нет, хромой Бадма всё врёт. Андрейка пролил аршан, а Лебедь-Лебедин выпил простую воду и съел еду. Ему не надо аршана от хромого Бадмы.

— Ты молодец! — повторил Андрейка.

И, словно поняв его, лебедь протянул голову к корытцу и стал хватать клювом зерно.

«Надо скорее привезти ему воды», — подумал Андрейка и, довольный, вышел из кошары.

Он подъезжал к юртам в очень хорошем настроении. Бабушка Долсон стояла у входа в свою юрту, дымила вовсю трубкой и улыбалась.

— Лебедь-Лебедин всё съел, — доложил Андрейка.

— Аршан пил?

— Не, — Андрейка весело мотнул головой, — аршан я пролил. Воду выпил Лебедь-Лебедин.

— Ишь ты, ладно как! Иди смотри: ботогон родился. — Бабушка показала на Катькин сарайчик.

Андрейка, прихрамывая, побежал. Нянька и Катька замерли, глядя в щель сарая. Андрейка тоже прижался головой к щели и увидел что-то завёрнутое в потник.

Так они стояли втроём: Нянька, Катька и Андрейка, а в сарайчике, завёрнутый в потник, шевелился верблюжонок — ботогон.

Это был очень беспокойный и весёлый день. Приехал опять дядя Куку. Он полечил лебедя, но Андрейку с собой в кошару не взял.

— Нет уж, дружочек, пусть мне поможет бабушка Долсон, — сказал ветеринар, — я буду менять ему повязку на лапе, а это больно. Зато тебя лебедь не будет бояться. И хоть вылечу его я, а любить он будет тебя.

Пока дядя Куку и бабушка были в кошаре, Андрейка подмёл хотон и собрал в кучу все овечьи орешки. Они подсохнут на солнце и хорошо сгорят в печке.

То и дело Андрейка заглядывал в сарайчик: верблюжонок крепко спал в потнике. Ему, наверное, было очень тепло.

Мая лежала за стогом сена и не переставая жевала.

Но самое интересное началось, когда из кошары вернулись бабушка Долсон и ветеринар.

Андрейка и раньше много слышал о том, как трудно Мая подпускает к вымени своего ботогона.

Дядя Куку сказал:

— Интересно посмотреть, Долсон Доржиевна, как ты приучаешь свою верблюдицу.

Вот тут-то и началось. Ботогон уже давно начал подавать голос. Он кричал так жалобно и тонко, словно там, в сарайчике, плакал маленький ребёнок.

— Проголодался, дружочек, — сказал дядя Куку.

Он пошёл в сарайчик, развязал верёвку и высвободил ботогона из потника. Верблюжонок, голый, почти совсем без шерсти, со сморщенной стариковской кожей, стал мелко дрожать. Как и у большого верблюда, у ботогона было два горбика. Но голова скорее походила на голову только что вылупившегося из яйца гусёнка. Однажды в селе Андрейка видел таких гусят.

Дядя Куку вынес ботогона и подставил под солнце.

Ботогон поморгал своими птичьими глазами и впервые увидел не только Андрейку, но и всех. На него смотрели и Нянька, и Катька, и Рыжик, и Сивый, и даже Резвая своим единственным глазом.

Мир показался ботогону очень ярким, всеобщее любопытство невыносимым, и он постарался спрятать голову под руку ветеринара.

Дядя Куку обвёл всех взглядом и торжественно обратился к ботогону:

— Не стесняйся, гражданин любезный. Три часа ты существуешь на свете. Срок, дружочек, немалый. Давай-ка встанем на ноги. На все четыре. Ты должен доказать, что чего-то стоишь. Ну?

И ботогон доказал. Он стоял, широко расставив тонкие ножки. Они дрожали, подгибались, но он стоял и не падал. Высоко поднятая голова его поворачивалась, словно её кто-то раскачивал из стороны в сторону. Ботогон широко открывал беззубую и большегубую пасть и всё плакал и чего-то просил.

Бабушка Долсон пошла и привела в поводу Маю. Привязала повод к телеге. Мая даже не посмотрела на сына, будто его здесь и не было.

— Нет, не перестану я дивиться на этих верблюдиц, — сказал ветеринар. — Вы думаете, Долсон Доржиевна, одна она у вас такая? Да, считай, каждая вторая в колхозе не любит своих детёнышей. Родит, а потом не подпускает к вымени. Сколько верблюжат погибает из-за этого!

— Ну да ничего! — весело откликнулась бабушка Долсон. — Много ботогонов принесла Мая, ни один не помер. Всех кормила. Подноси-ка, товарищ Кукушко, ботогона.

Ветеринар снова взял верблюжонка на руки и понёс к Мае. Бабушка Долсон гладила голову верблюдицы, что-то ласково приговаривала, а ветеринар едва успевал выхватить верблюжонка из-под вымени. Ботогон обидчиво чмокал мокрыми толстыми губами, хватал пальцы ветеринара, отпускал их и плевался.

Дядя Куку раскатисто хохотал:

— Плюёшься ты, гражданин весёлый, как настоящий верблюд.

Он снова поднёс ботогона. Тот только успел вытянуть шею к вымени, как Мая опять взбрыкнула.

Нянька, молча наблюдавшая, не выдержала и начала от возмущения лаять. Катька опустила голову, словно приготовилась бодаться. Ветеринар укоризненно покачал головой:

— Эх, гражданочка по имени Мая, а ещё матерью называетесь! Какая же вы после этого мать, если так жестоко относитесь к своему сыну? Смотрите, Мая, всё общество возмущено вашим поведением.

Но «гражданочка по имени Мая» даже ухом не повела. Она принимала ласку бабушки Долсон, жмурилась от удовольствия, однако даже с закрытыми глазами чувствовала, когда к ней подносили ботогона, и тут же принималась лягаться. Ни уговоры бабушки Долсон, ни возмущённый лай Няньки, ни злые рога Катьки, ни грозное пыхтенье Андрейки не действовали на упрямую Маю. Даже то, что её так стыдил дядя Куку, называя на «вы», даже неистовые крики ботогона нисколько не трогали верблюдицу.

Она не любила ботогона и не подпускала его к себе.

— Э, Мая, совсем дурная стала ты! — сказала бабушка Долсон. — Музыку тебе надо. Песни слушать будешь.

Она пошла в юрту, вынесла оттуда табуретку. Потом вернулась и принесла патефон. Этот ящик с музыкой бабушке Долсон подарил колхоз за хорошую работу. Только по праздникам бабушка открывала его, заводила и ставила песни. Андрейка наизусть знал все песни. Их было шесть.

Андрейка тоже умел заводить патефон.

Он подошёл к бабушке Долсон и боднул её головой. Она улыбнулась и сказала:

— Слушай, товарищ Кукушко, Андрейка играть будет.

Я-то слушаю, а Мая будет слушать? — со всей серьёзностью спросил ветеринар.