Степан принес вожжи, они продернули их вокруг туловища коня. Взялись за вожжи вдвоем, и Алексей прикрикнул на Лыска:

— Ну, пошел!..

Конь сделал усилие, пытаясь встать, Степан и Алексей напряглись, что было мочи. Алексей чувствовал, что у него закололо в боку, руки онемели от напряжения. Но все оказалось напрасным: Лыско не встал. Степан выпустил вожжи и проговорил:

— Бесполезно…

Алексей отвернулся, в глазах у него защипало. Оставив Степана возле Лыска, побежал домой, схватил пару ржаных лепешек и поспешно возвратился назад. Лыско взял лепешки из его рук, но жевал вяло, как бы нехотя. По этим вялым, лишенным жизненной силы движениям Алексей понял, что Степан прав.

Лыско больше не поднялся, его не стало через два дня. Когда Алексей, войдя в конюшню, увидел на полу странно раскинувшееся неподвижное туловище коня, он не выдержал: заторопился во двор, спрятался в угол и разрыдался. В смерти коня он винил только себя: ездил на нем, косил и не видел, как ослаб Лыско…

Наутро, когда Алексей еще до восхода солнца шел к лошадям, он еще издали увидел, что у заснеженного бугорка толпились собаки. «Откуда столько собак?» — подумал он, подходя ближе.

Что-то в собаках показалось ему странным, пока Алексей не понял, что все они одной породы и приблизительно одинаковой величины: все темно-серые, головастые. «Волки! Это же волки!»

Он подошел уже к конюшне, до волков было рукой подать, и его пронзило чувство жуткого страха: целая стая!

Впрочем, волки не обращали на него никакого внимания. Страх у Алексея постепенно проходил. Он вспомнил, что читал, будто волки боятся нападать на людей, и стал свистеть, кричать, но к этим его попыткам звери отнеслись с презрительным невниманием. Алексей стал швырять в их сторону куски льда, предварительно приоткрыв ворота конюшни: если волки вздумают напасть на него, он спрячется внутри.

Нет, они не собирались нападать на него, но и уходить не торопились. Лишь когда совсем рассвело, звери медленно, цепочкой потянулись один за другим к темнеющему вдали чернобыльнику.

В это время к Алексею присоединился Степан.

— Это кто? — спросил он. — Это волки?

— Волки, — подтвердил Алексей.

— Вот бы достать ружье — ух! — пальнул бы!..

— Где ж его возьмешь, ружье? — только и сказал Алексей.

С того дня волки стали их постоянными гостями: сказывалась бескормица, и редкий день обходился без падежа скота. Из центральной бригады привезли хорошего летнего сена, но его было так мало, что приходилось делить буквально по горстям между коровами.

Однажды Алексея вызвали в правление. Там его встретил Иван Зверобой, еще более тощий и бледный. Через плечо у него висела знакомая командирская сумка. Крепко пожал руку, видно было, что рад, но лицо Зверобоя оставалось озабоченным.

— Проходи, садись. Время дорого!

Позвал кого-то в открытую дверь — вошли две девушки, лиц их Алексей не успел рассмотреть от волнения. Прием в комсомол прошел быстро, вопросов ему задали мало, а биография Алексея оказалась короткой: родился, учился, работал…

Иван Зверобой тут же вручил ему комсомольский билет.

— Вот, Леша, — сказал он, — получай документ! Надеюсь, что оправдаешь звание комсомольца. Ты, можно сказать, мой крестник, я за тебя в ответе на всю жизнь. Сделаешь что-нибудь хорошее — значит, и я молодец. А сделаешь какую-нибудь гадость, то выйдет, что и я такой же. Понял?

— Понял.

— Ну, прощай тогда! Меня, брат, в армию берут, не увидимся больше. Но что я тебе сказал, не забывай!

— Не забуду.

Возвращаясь в бригаду, Алексей все думал об этом парне, который взял на себя такую ответственность — отвечать за все его, Алексея, поступки.

На следующий день Антонов, встретив его, предложил:

— Поработаешь, Алексей, с лошадьми один: Степка будет зерно от комбайна возить.

— Какое зерно? — не понял Алеша.

— Будем молотить прошлогоднюю пшеницу.

Вскоре приволокли на трех парах быков старенький комбайн, установили возле скирды прошлогодней пшеницы, и бригада принялась молотить зерно. Молотить — эти лишь так называлось, потому что комбайн больше стоял, чем работал: то рвался ремень, то отказывалась служить какая-нибудь шестерня, то ломался вал. Дмитрий Дмитриевич, который все умел, выполнял обязанности комбайнера. Он то и дело чертыхался, ворчал себе под нос:

— Под кем лед трещит, а под нами ломится!

Дмитрий Дмитриевич сшивал ремни, что-то клепал и завинчивал, пилил и заколачивал, а потом запускал двигатель. Комбайн начинал трястись и дрожать, как в лихорадке, скрипели, скрежетали и визжали шестерни и цепи. Сидевшие под скирдой рядком — чтоб было теплей — женщины вставали, брали вилы и принимались кидать в пасть грохочущему комбайну один за другим навильники пшеницы. Тонкой, очень тонкой струйкой цедилось в бункер пшеничное зерно, однако за день бункер наполнялся почти доверху. Подъезжал к комбайну Степан на бестарке — на санях с деревянным коробом. Все работавшие невольно засматривались, как тускло-желтое зерно мощным потоком падало из бункера в короб бестарки. Глядя на этот золотистый поток, Николаева вздохнула как-то:

— А что, девоньки, неужто не дадут нам пшенички хотя бы килограмма по два? Поесть бы блиночков пшеничных…

Антонов, который все дни проводил у комбайна, резко повернулся к ней:

— Ни единого грамма! Никому! Все для фронта, каждое зерно!

Николаева смутилась, виновато произнесла:

— Что ты, Васильич, неужто не понимаем?! Это так, лишь помечталось! Ясное дело, в первую очередь тем, кто на фронте!..

Заговорили о фронте, женщины взгрустнули. Николаева рассказывала:

— Третьего дня Авдеич, который в центральной живет, говорил, будто видел одного раненого, из госпиталя только вышел. Так тот раненый ему сказывал: непременно должна война переломиться, слышь, в нашу пользу. Потому, есть у нас такое оружие секретное — все сжигает! Все огнем горит — и дерево, и земля, и железо!

Евдокия Сомова встревожилась:

— Коль земля горит — как хлеб расти будет?

— Земля не сгорит! — возразил Дмитрий Дмитриевич. — А тараканов этих, фашистов, только огнем и выведешь, чем же еще?!

Алексею скучно было стеречь одному в поле лошадей. Подогнав их к копнам с сеном, он ехал к комбайну и, почти как Антонов, весь день проводил там, лишь изредка наведываясь к лошадям. Он завидовал Степану, который отвозил зерно в центральную бригаду. Дождавшись, когда короб наполнится, Степан забирался на сани, погонял палкой быков:

— Цоб, пошли!

— Вот и наше секретное оружие поехало на фронт! — говорила Тамара, провожая сани с зерном долгим взглядом.

Алексей все удивлялся, что Степан каждый раз приезжал к комбайну легко одетым, в одной телогрейке. Он даже спросил Степана:

— Что это ты по-летнему гуляешь?

Степан густо покраснел. Ответил, не глядя на Алексея:

— Заеду домой, оденусь…

Когда кончили обмолачивать эту скирду пшеницы, комбайн перетащили ко второй. На место бывшего обмолота Алексей пригнал лошадей: на земле оставалось еще много зерна. Лошади теперь целыми днями рылись в кучах прошлогодней соломы, пофыркивая и пугая храпом полевых мышей, которых было здесь несметное количество.

Однажды к нему на старый ток завернул на быках Степан. Он сообщил:

— Леха, у вас дома — постояльцы! Военные.

— Какие военные? — удивился Алексей. — Надолго?

— Не знаю, наверно, надолго. Будут охранять линию связи. Я сам видел: протянули телефонный кабель через все поле. Говорят, от Палласовки до Николаевки!

После такой новости Алексей тотчас же решил наведаться домой.

Еще только войдя в сени, убедился, что Степан говорил правду: там стояли прислоненные к стейке две пары лыж с настоящими креплениями.

В комнате он застал мать, оживленно разговаривающую с двумя солдатами: один невысокий, коренастый, еще молодой, и второй — постарше, в очках на круглом безбровом лице. На гвоздях висели солдатские шинели, иод лавкой виднелись два вещевых мешка, в углу стояли две боевые винтовки. На лавке у окна Алеша увидел гармонь, а рядом стоял телефон в зеленом деревянном ящике, с рукояткой сбоку.