У бабки, однако, было собственное мнение на этот счет. Она твердо знала: ее старик может и должен зарабатывать больше, чем зарабатывает здесь. Дед Митя виновато улыбался и отшучивался:
— Мило волку теля, да где ж его взять?
— У-у, старый! — рассердилась бабка. — Век скоморошничает!
Ни за что не стал бы Алексей слушать каждый вечер эти бабкины попреки и разговоры, если бы не две важные причины, которые приводили его сюда. Во-первых, Аня. Из-за нее он старался изо всех сил не замечать подозрительного взгляда старухи, поджатых тонких губ, как не замечала всего этого Аня.
Вторая причина, которая притягивала Алексея в дом Пономаревых, заключалась в том, что бабка владела книгами — и какими! У нее был, как она сама говорила, французский роман, было несколько старых книг в твердых переплетах с обломанными уголками. И еще у нее была растрепанная, с пожелтевшими страницами, с «ятями» книга — «Сочинения М.Ю. Лермонтова».
Личные книги бабка читать не давала никому, но Алеше все ж удалось заполучить их с помощью Ани. Что касается «Сочинений М.Ю. Лермонтова», то эта книга была у старухи настольной, верней — подголовной. Читать ее можно было лишь здесь, у постели бабки. Потому Алеше и приходилось садиться у старухиной постели рядом с Аней, потому он и выслушивал терпеливо все эти рассуждения о пайке. Но вот наступал миг, Алексей брал в руки книгу и читал вслух:
Вверху одна
Горит звезда.
Мой взор она
Манит всегда…
Алексей читал, и они с Аней понимали, кто был этой звездой, и оттого им обоим становилось тревожно-радостно. Потом он читал:
Прости, прости!
О, сколько мук
Произвести
Сей может звук!
В далекий край
Уносишь ты
Мой ад, мой рай,
Мои мечты!
Никакой разлуки у них не предвиделось, но читать эти строки было невыразимо сладостно, потому что стихи говорили не столько о разлуке, сколько о том, что, еще не высказанное своими словами, уже существовало между ним и Аней…
Убаюканная стихами, старуха засыпала, поворчав напоследок, что нечего зря жечь керосин. После этого Аня снимала с гвоздя лампу, ставила ее на стол. Алексей садился с Аней рядышком у стола, и снова читали по очереди то «Вадима», то «Измаил-бея», то «Мцыри». И все чаще и чаще попадались ему в книге слова, от которых кровь приливала к щекам, а сердце билось тревожней.
Алексей уходил от Пономаревых за полночь. А утром все начиналось сначала: ранний подъем, ржаные клецки, кипяток без сахара…
В это утро Алексей пошел не на конюшню, а к амбару, где уже собрались колхозники: Антонов решил произвести смотр наличной рабочей силы своей бригады.
Степан был уже там. Почти вслед за Алексеем прибежала Аня, стала выдавать инструмент. Алеша старался не смотреть в ее сторону, чтобы никто ни о чем не догадывался. А все равно Тамара Полякова лукаво посматривала на него. Но, видя его смущение, заговорила о другом:
— Как жить будем, бабы? Тяжело — спасу нет! И все ну да ну, а тпрукнуть некому!
Евдокия Сомова, похудевшая, все такая же неухоженная, вздохнула тяжело:
— Мы только коровник законопатили, а конюшню когда ж? Сейчас глина к рукам примерзает, а когда холода ударят, тогда что?
— Может, прогонят немца от Сталинграда — легче станет, — утешал их дед Митя.
Евдокия пожаловалась:
— Хорошо холостым, неженатым, а у меня ребятишки малые! Работаешь — обед некогда сварить, а другие только посмеиваются!..
— Кто ж посмеивается? — спросил дед. — Кажись, некому…
— А хотя бы и Павлов! — с вызовом произнесла Евдокия. — Коров охраняет: проспит ночь на скотном дворе, а уж днем — ни-ни! — пальцем не шевельнет. И над нами смеется: работайте, дуры!
— Мы не для него работаем! — неожиданно вырвалось у Алексея.
— Павлов у нашего начальства — друг сердечный! — насмешливо заметила Тамара и кивнула в сторону соседнего дома: — Вон оно, начальство! Ишь каким петушком идет!
К амбару торопился бригадир.
Евдокия засмеялась:
— Ты, Томка, скажешь — что припечатаешь!
— У меня, Дуся, середки нет: я или люблю человека, или не люблю вовсе!
Антонов подошел, поздоровался, поднялся на ступеньку амбара.
— Все собрались?
— Вроде все…
— Товарищи колхозники, — произнес бригадир официально, — хочу предупредить, что мы отстаем по заготовке кормов. И по другим показателям неважно. Учтите, с меня голову снимут, ну и я никого не пощажу! Мой вам приказ: в эту неделю мы должны — кровь из носу! — наверстать упущенное. Как я бригадир, то несу всю полноту власти. Ясно?
Тамара спросила ехидно:
— А не тяжело тебе нести в одиночку власть-то?
Антонов блеснул белками глаз в сторону Тамары:
— Я с тобой, Полякова, не намерен вступать в дискуссию. А требовать буду — так и знай!
— Полно тебе, Томка! — вмешалась Сомова и попросила бригадира: — Давай-ка, мил друг, помощь, не то конюшня останется без утепления!
— И скирдовать, Вениамин Васильевич, надо бы пару человек…
— Кормушку надо сделать для коней, — сказал Алексей. — Доски нужны.
— Объявляю, товарищи колхозники, — веско произнес Антонов, — нет у нас лишних людей и материалов тоже нет. Рассчитывайте на себя.
То, что помощи нет, знали все и говорили о ней лишь потому, что работать было очень тяжело и хотелось как-то отвести душу.
Медленно, нехотя уходила в том году осень в Заволжье. Солнце вставало по утрам мутно-красное, иней до полудня не таял на траве, остывшая за ночь земля уже не нагревалась за день. Потом приходил вечер, и усталый хутор забывался до нового утра, до новой работы. Ждали вестей. В ясные холодные ночи доносился гул; говорили, что это под Сталинградом гремела смертельная битва.
Нехотя уходила в тот год осень в Заволжье…
9
Несколько дней подряд шел мелкий холодный дождь. В ноябре, под самые праздники, подул к ночи северный ветер, а когда наступило утро, все вокруг: земля, крыши домов, бурьян-чернобыльник, трава — покрылось ледяной коркой. Поднялось негреющее солнце, и каждая травинка, закованная в ледяной панцирь, засверкала, заискрилась. Ветер шевелил остекленевшую траву, и слышался легкий, как во сне, перезвон колокольчиков.
Выйдя из дому, Алексей с удивлением глядел на это чудо. Первая его мысль была: «Как же косить ледяную траву?..»
Но косить больше не пришлось. Распределяя наряды, Антонов коротко бросил ему:
— Торопов, кончился ваш сенокос! Будешь со Степаном на конюшне, за лошадьми ухаживать.
Эта работа оказалась но в пример легче сенокоса. Алексей и Степан верхом на лошадях выгоняли табун в поле. Покрытая ледяной коркой земля не оставила лошадям корма, и они гнали табун к копнам сена, которое еще недавно сами же косили. Сбив с копны обледеневший пласт, ребята предоставляли лошадям возможность искать в этом сене несуществующие кормовые единицы.
Вскоре выпал снег, и степь, придавленная низкими серыми тучами, стала еще неласковей.
С первым снегом начался падеж скота. Однажды утром придя в конюшню, Алексей увидел, что гнедой его Лыско лежит на полу. Алексей махнул кнутом, прикрикнул на него:
— Ишь разлегся! Ну, пошел!
Лыско попытался встать: опираясь на передние ноги, дернулся несколько раз, но подняться не смог. Большие влажные глаза его смотрели на Алексея с испугом и страданием. Алексею стало не по себе.
— Ну, Лыско! Ну, вставай же!
Конь еще раз сделал попытку — и не смог встать. Алексей, чувствуя, как у него холодеет сердце, кликнул Степана. Тот вошёл в конюшню, посмотрел и произнес:
— Лысому твоему скоро конец!..
Алексей рассердился:
— Вот еще, глупости! Давай вожжи, попробуем поднять его, поставить на ноги!
