Анна Петровна недавно пришла из коровника. Немного смущаясь незнакомых людей, она что-то рассказывала им — должно быть жаловалась на холод в доме да на свое нездоровье. Увидев Алексея, улыбнулась:
— А это мой защитник явился!
Молодой коренастый солдат поднялся с лавки, подошел к Алексею, протянул ему широкую ладонь с короткими мозолистыми пальцами и сказал:
— Здравствуй! Меня кличут Федором. Федя.
Второй солдат, блеснув стеклами очков, молча поклонился издали, верней, даже не поклонился, а слегка кивнул головой. И по этому сдержанному движению, по внимательному и умному взгляду поверх очков в тонкой золоченой оправе, Алексей сразу понял, что этот второй — старший. Старший не по возрасту и не по званию, а по какому-то негласному уговору между ними. У него была странная фамилия — Комптон, и от всего его сдержанного поведения веяло, как Алексею казалось, настоящей тайной.
С этого дня на хуторе началась другая жизнь.
10
Теперь в их доме то и дело звонил телефон, Федя или Комптон брал трубку, слушал, разговаривал с какой-то «резедой» или «ромашкой». О чем они говорили, что говорили им — не всегда было понятно, однако телефонная нить прочно связала хутор с тем большим миром, в котором происходило главное сражение на Волге. Ждали перемены к лучшему, и потому даже появление Феди и Комптона колхозники связывали с этой переменой.
В доме у Тороповых стало собираться по вечерам все больше народу.
В первый же вечер пришла Тамара Полякова.
— О, да у тебя, тетя Аня, в доме мужики завелись! — сказала она, озорно поглядывая на красноармейцев. — Теперь ты можешь крепить оборону!..
Комптон, мельком взглянув на нее, углубился в чтение своей записной книжки, в которую он время от времени что-то вписывал карандашом. Федя, сидя на лавке, широко улыбнулся гостье.
— В доме и без нас мужик есть, — сказал он. — Вон Алексей — чем не мужик!
— Леша — моя симпатия! — подтвердила Тамара. — Только мне интерес бывалых людей посмотреть. Которые воевали.
— Не столько воевали, сколько отступали, — сказал Федя. — Дальше, кажись, и некуда — за Волгу пришли…
Все притихли на миг, словно война, которая шла где-то там, у Сталинграда, дохнула на них холодом.
Шевельнулся в углу Комптон, спрятал книжку в карман.
— Попали мы с тобой, Федор, — сказал он, — в самые настоящие хозарские степи! Куда вещий Олег ходил мстить неразумным хозарам.
Алексей удивился: он наизусть знал это стихотворение, но где были раньше эти самые хозары — не имел никакого представления.
— Послушаешь умных людей, глядишь и сама наберешься ума! — заявила Тамара. — Посижу я у вас, тетя Аня!
— Ой, да ради бога! — отозвалась мать. — Нам же веселей.
Тамара осталась у них допоздна. На следующий день она снова пришла и с тех пор ходила к ним на посиделки постоянно. Федя провожал ее домой.
Зачастила к ним и Евдокия Сомова, наведывалась Аня, но она приходила редко и подолгу не задерживалась: стеснялась. Даже старик Павлов, идя на ночное дежурство, заглядывал к Тороповым. Всем была охота потолковать с военными людьми, послушать их мнение, а то и просто посидеть, подождать, не принесет ли телефонный аппарат какую-нибудь новость.
Случалось, телефон вдруг умолкал — сколько ни крути рукоятку, «незабудка» не откликалась.
Тогда Федя молча смотрел на Комптона, а тот на него. После чего Комптон заявлял в пространство:
— Придется проверить линию…
Проверить линию — означало пройти вдоль кабеля десять километров на лыжах. Чаще всего проверять линию шел Федя. Он завязывал под подбородком клапаны шапки-ушанки, туго затягивал ремнем телогрейку, за пазуху совал телефонную трубку и, прихватив лыжи, уходил из дому. Комптон оставался у телефона. Впрочем, у аппарата он не сидел. Взяв у Анны Петровны сковородку, он принимался поджаривать кусочки ржаного хлеба — это называлось «жарить гренки». Алеше, если он в это время находился дома, до боли в желудке хотелось попробовать хотя бы кусочек этого самого гренка. Но было совестно глядеть на Комптона или даже просто находиться в комнате в это время.
А Комптон пил чай из зеленой кружки и не торопясь ел, верней даже, не ел, а кушал, так аппетитно он откусывал, так тщательно пережевывал хрустящий румяный хлебец. Кушая, Комптон любил разговаривать с Алешиной матерью на разные темы, — видно, он прочитал огромное количество книг, потому что знал обо всем, о чем бы ни шла речь. Откусив и прожевав очередной кусок, Комптон запивал чаем и говорил матери:
— Да, мы сейчас живем одним: скорей бы кончилась война…
Он умолкал, хрустел гренком, хлебал чай и продолжал свою мысль:
— А ведь война, в известном смысле, мобилизует организм человека. Во время войн, как правило, люди не болеют и не умирают от таких болезней, которые косят их в мирное время.
Снова откусывал, жевал, снова говорил:
— Война кончится, спадет напряжение, которым сейчас люди только и держатся, — вот тогда заскрипят все…
Он говорил так, словно предвкушал удовольствие от этого скрипа.
Комптон привлекал Алексея своей загадочностью. Федя сказал про него: инженер. Но Комптон был такой же рядовой, как Федя, вовсе не командир. Это казалось необычным, напоминало «Героя нашего времени», где тоже шла речь об офицерах, разжалованных в рядовые, и о рядовых, ставших офицерами. Может, и с Комптоном была какая-нибудь романтическая история?..
Комптон любил и умел рассказывать. Он рассказывал обо всем: о тайфунах и пиратах, о драгоценных камнях и о нравах при дворе Людовика XV. Причем у него была своеобразная манера рассказчика, который посвящен во все тайны, знает закулисную сторону всех событий. Знает, понимает и потому прощает людям их слабости — тем, кому рассказывает, и тем, о ком рассказывает.
Как-то, заговорив об алхимиках и астрологах, Комптон сказал Алеше:
— В сущности, эти лжеученые принесли огромную пользу людям. Я думаю, когда-нибудь наука докажет, что звезды влияют на человеческие судьбы. Так что, Алексей, выбирай себе заранее подходящее светило на небе!
И улыбнулся не то сочувственно, не то насмешливо.
Алексей давно приметил, что Комптон часто улыбается неизвестно чему, улавливая смешное там, где Алексей не видел ничего смешного. Так, однажды, когда Федя потерял свою трехпалую рукавицу, Комптон, улыбаясь, сказал ему:
— Теперь, Федя, вам придется носить постоянно одну руку в кармане!
Алексею было обидно за Федю и он спросил:
— Разве это смешно — потерять рукавицу?
Блеснув стеклами очков, Комптон помолчал, а потом ответил серьезно:
— Смех, Алексей, — это защитная реакция организма на неудобства жизни. Все в нашем мире имеет, как правило, две стороны: трагическую и комическую. — Еще помолчал, а затем продолжил свою мысль: — Человечество делится на оптимистов и пессимистов. По существу, это значит, что все люди делятся на тех, кто понимает юмор, и тех, кто не воспринимает его. Я думаю, это — коренное различие между людьми.
Алексею было любопытно слушать, но он чувствовал какое-то несоответствие в этих рассуждениях. И потому спросил:
— А фашисты? Они как, понимают юмор или нет?
На безбровом лице Комптона промелькнула гримаса.
— Фашисты — это другая категория, — произнес он резко. — Я говорю о людях, а не о фашистах!
Такой он был непонятный, Комптон.
Не часто, но и ему приходилось идти на линию — так случилось, когда Федя поранил себе руку сапожным ножом. Комптон собирался на линию утомительно долго. Он все что-то перекладывал из кармана в карман, что-то привязывал, перевязывал, проверял аппарат, внимательно всматривался в крепление на лыжах. Наконец когда все было проверено, осмотрено и привязано, Комптон натягивал ушанку, поправлял очки и объявлял:
— Таким образом, я пошел!
Федя в одной гимнастерке проводил его на крылечко; а через час после ухода Комптона началась пурга. Встревоженный, Федя, подождав некоторое время, решил пойти ему навстречу. Он уже оделся, взял лыжи, когда возвратился Комптон, весь занесенный снегом, с прихваченной морозом щекой, с негнущимися пальцами на руках. Войдя в дом, остановился у порога, приткнулся к стене и глуховатым голосом произнес:
