Карты предсказали, что его сердце успокоится какой-то дамой треф. Смешно, однако Алексей почувствовал облегчение: выходит, не все в жизни потеряно, если где-то (неизвестно где) его ждет дама треф, от которой успокоится сердце. Тут он вспомнил слова Комптона, что на пятьдесят процентов карты могут сказать правду. Если так, то чем черт не шутит, может, и в его гадании есть эти самые пятьдесят процентов?

За этим занятием его и застала хозяйка квартиры. Она редко заговаривала с постояльцами, а тут подошла к столу, постояла, потом низким, почти мужским голосом попросила:

— Погадай, что ли!

Алексей сконфузился:

— Я не умею! Это я так, для себя…

— Погадай, нешто тебе жалко? — повторила просьбу хозяйка с каким-то трогательным доверием, так что Алексей не решился отказать ей.

— Если что не так скажу — вы не обращайте внимания!

Он перемешал карты, раскинул их на столе. К несчастью, вокруг червонной дамы, изображавшей хозяйку, легли сплошь черные карты, пиковые и трефовые. А пики, как было хорошо известно Алексею, обозначали все плохое, отрицательное: удар, горе, печаль, слезы, больную постель. Выходило, что ничего обнадеживающего он не мог сказать хозяйке. Сконфуженный, Алексей оправдывался:

— Я ж говорил, что не умею: какая-то чепуха получилась!

И вдруг увидел, что в глазах хозяйки слезы. Концом платка, завязанного под подбородком, она промокнула их, всхлипнула:

— Все так и есть, сынок, карты правду сказали!

Алексей не знал, что и думать. Тут, к счастью, в избу вошел Авдотьич с женщинами. Авдотьич, увидев самодельные карты, удивился:

— Сам, что ль, сделал? Да ты, паря, мастер! Глянь-ко, ровно настоящие!

— Ты, никак, гадал, Леша? — заинтересовалась Тамара. — Погадай и мне, миленький!

— Что ты, я не умею!

Но тут вмешалась хозяйка, грубым голосом опровергла его:

— Умеет. Всю правду мне сказал, все как есть.

— А, вот как! — воскликнула Тамара. — Теперь не отвертеться, гадай!

И Алексей стал гадать, сперва Тамаре, которой предсказал скорое исполнение желаний, а потом и остальным женщинам.

Удивительно, однако все они находили, что Алексей говорит им правду. Сперва он подозрительно отнесся к этим уверениям, но потом поразмыслил и решил, что в этом, собственно, нет ничего удивительного, если вспомнить объяснение Комптона. У всех, кому он гадал, были родные и близкие на фронте, всем жилось нелегко, все жили надеждой на лучшее. Алексей складно рассказывал, что говорят карты, потому что знал, чего женщины ждут от него.

С этого времени, уже ничуть не сомневаясь, он стал всем гадать. Причем старался как можно меньше упоминать о неблагоприятных показаниях пиковой масти, даже если эта масть выпадала густо. Что же касается мастей и карт, которые, как это считается у гадалок, несут человеку радость, то Алексей расписывал эти радости настолько красноречиво, что отзывы о его искусстве были единодушны: он говорит только правду. Подражая Комптону, Алексей называл себя доктором белой магии — это звучало насмешливо, но одновременно льстило ему.

Степан в эти дни большей частью пропадал среди красноармейцев. Попав в новую обстановку, приятель Алексея словно ожил. Рядом не было старшего брата, которого он боялся как огня, и Степан почувствовал себя полноправным хозяином своего времени и своих дел. После работы надолго исчезал из дому, а когда ночью возвращался, то будил Алексея и подробно рассказывал, что видел у красноармейцев. Он первым сообщил, что видел на бойцах погоны — указ о введении погон недавно был напечатан в газетах.

Однажды ночью Степан признался Алексею, что совсем не хочет возвращаться домой, к брату.

— Как же ты будешь жить? — спросил Алексей.

— Не знаю. Я просился к красноармейцам, чтоб взяли в часть, но у них командир строгий, говорит нельзя! Возраст, понимаешь, неподходящий у нас с тобой: был бы поменьше — взяли бы. А тут — шестнадцать лет, через год и так призовут в армию. Но пока говорят — рано!

— А как же мать? И что Вениамин скажет?

— Пусть что хотят, то и говорят! Глаза б мои его не видели!..

— Он плохой, это верно.

— Плохой? Ты не знаешь, какой он! Даром, что он брат мне… Он не как все люди, он как… я не знаю кто… Он, как фашист, ей-богу!

Алексей был поражен ненавистью Степана к брату.

— Что ты, «фашист»! Это чересчур…

— Чересчур? А ты знаешь, что он всех обманывает? Ты это знаешь?

Рядом зашевелился на соломе, промычал что-то во сне Авдотьич, и Степан заговорил тише, прямо в ухо Алексею:

— Думаешь, он честный, да? Думаешь, если бригадир, то за Советскую власть, да? А я скажу, он нарочно от фронта увиливает! У него рука больная, комиссия освободила, рана гниет. А он эту рану серной кислотой травит, я сам видел! Лишь бы на фронт не взяли! И мама ему помогает, да!

Степан вдруг всхлипнул и отвернулся от Алексея.

— Ты что, Степа? — встревожился Алексей. — Ну перестань!

Степан в темноте кулаками вытирал слезы, потом снова придвинулся к Алексею.

— Он — трус, он фронта боится. А я вместо него пошел бы, с радостью пошел бы! А он дерется! Чуть что не по нему — сразу тычет кулаком в зубы. И мама — главное, мама! — во всем его поддерживает. Что Веньямин скажет — слово свято!

Алексею захотелось рассказать ему про Орлят.

— Слушай, Степа, помнишь, как у нас кони в дороге пропали? Ты как думаешь, твой брат ничего про это не знает? Он в это дело не замешан?

Степан заколебался.

— Насчет лошадей не знаю. Он, верно, веселый тогда ходил, но не знаю. А вот как он колхоз обворовывал и меня заставлял, — это я знаю. Не веришь?

— Ну, я не знаю… — нерешительно произнес Алексей.

— Дай свою руку! — потребовал Степан. — Суй вот сюда, в карман моих брюк.

Он подал Алексею брюки, тот сунул руку в карман, но кармана не оказалось. Верней, карман был так велик, что рука провалилась в пустоту.

— Видел? — шепотом переспросил Степан.

— Ну и что? — не понял Алексей.

— А то, что это мне мать нарочно сшила. Веньямин заставил меня возить зерно от комбайна и сказал: каждый раз набивай полные карманы пшеницей. Понял, почему я от комбайна домой заезжал?

Эта хитрость так поразила Алексея, что он долго не мог прийти в себя от удивления.

— И много ты принес зерна?

— Каждый раз, считай, килограмма по три. Домой заеду, высыплю и еду в центральную. По дороге опять наберу полные карманы. В центральной взвешивают, они ж не знают, сколько должно быть в коробе зерна, так что домой везу еще три килограмма. И так каждый раз. Пока комбайн работал, пуда три перетаскал.

— Как же ты мог? — упрекнул его Алексей. — Надо было отказаться, и все!

— Откажешься, а он — в ухо! Ты его не знаешь, Веньямина!

Они долго молчали оба, потом Степан сказал:

— Ни за что не вернусь!

— Насчет кислоты — это сам видел?

— Побожиться? Видел своими глазами, и не один раз. Только он знаешь что со мной сделал бы, если б я проболтался!..

— Ничего, — пообещал Алексей, — как только вернемся, я сразу пойду к Лобову!

Степан неспокойно зашевелился на соломе.

— Ты, Леха, погоди, — виновато заговорил он. — Ты без меня ничего не делай, а то он прибьет меня до смерти! Он меня убьет, а потом на фронт уйдет, ему все равно ведь!

— Не бойся, не убьет, это я тебе обещаю!

Алексей чувствовал себя ответственным за судьбу Степана. Но Степан, кажется, не очень верил в могущество такого покровителя. На следующий день, идя на работу, он попросил Алексея:

— Что я тебе говорил, никому, смотри, не рассказывай! Не надо.

— Как не надо? — возмутился Алексей. — Выходит, пускай он так и безобразничает?

— Нет, но ты погоди, я скажу, когда можно будет рассказать.

Степан не успел или не захотел дождаться, когда можно будет раскрыть тайну: через два дня он исчез. Работали весь день вместе, а к вечеру Степан куда-то ушел. Ушел и не вернулся. Не пришел он и к ужину, но так бывало и раньше, и потому не встревожило никого. Проснувшись на следующий день, Алексей увидел, что Степана рядом нет. И главное, нет его мешка, в котором находился немудрящий Степанов скарб: ложка, кружка, рубаха.