Наверху ему попался навстречу десятник.

— Это куда? — пискнул десятник, останавливая старика.

— За меня парень будет работать! — кинул на ходу Павлов, двигаясь вдоль рва по направлению к городу.

— Какой парень? — крикнул ему вслед десятник и, не получив ответа, заговорил быстро и сердито: — Парень! Интересно, почему за меня не работает никто другой, а тут — парень!..

Оставшись втроем, Алексей, Степан и Тамара какое-то время молчали, потом Тамара сказала:

— Пусть катится, вонючка такая!

Ее круглое красивое лицо не выражало ничего, кроме брезгливого осуждения. Тамара принялась за работу, вслед за ней начал копать и Алексей. Степан смущенно и озабоченно произнес:

— Слышь, Лexa, мне ведь продукты надо сдать! А то Николай Иванович начнет там распоряжаться… Я передам продукты и сразу вернусь!

— Иди, конечно, — согласился Алексей.

А Степан вдруг вспомнил:

— Там у меня два письма тебе — от матери и от Аньки!

— Где?

— В избе, в моем мешке!

Алексей огорчился: придется ждать конца рабочего дня!

— Я принесу тебе, когда вернусь, — пообещал Степан.

— Поздно уже, через час мы все пойдем домой.

Тамара улыбнулась Алексею:

— Не терпится весточку от зазнобы получить? Потерпи, миленький, недолго осталось!..

С трудом дождался Алексей конца работы. Как только прозвучал сигнал окончания, заторопился, готов был на крыльях полететь на квартиру, к Степану. Тамара не задерживала его.

— Беги вперед один, — сказала она, — мне еще своего лейтенантика Костю повидать надо!

Обогнав, наверное, человек двести, Алексей уже в сумерках достиг окраины городка, боковыми улицами заспешил к своей квартире. Пришел, когда в избе на столе светился фитилек в плошке, трещали в печи дрова. На лавке сидели Авдотьич и Павлов, курили, дружелюбно рассуждали о чем-то — видно было, что оба довольны расставанием. Степан, к удивлению Алексея, успел прикорнуть в углу на соломе. Хозяйки дома не было.

Алексей растолкал Степана. Тот встал, огляделся, увидел, что уже темно, улыбнулся виновато:

— Уснул, понимаешь!..

— Давай письма!

Степан полез в мешок, извлек два письма, одно треугольное, от матери, второе — в самодельном конверте с нарисованными по углам цветочками, от Ани. Алексей отошел к печи — ближе к свету и чтоб никто не мешал.

Нетерпеливо распечатал Анин конверт, оставляя письмо матери на потом. Приблизился Степан, сказал позевывая:

— Уехали они. Анька ревела, когда письмо отдавала!

— Куда уехали? — не понял Алексей. — Кто уехал?

— Пономаревы уехали. В Оренбург или в Казахстан — не знаю куда. Где лучше, туда и уехали!

И Степан снова зевнул.

Потрясенный, Алексей не знал, что и сказать. Наконец спросил:

— Насовсем уехали?

— Ну да! С вещами.

Алексей лихорадочно развернул письмо, впился в строки:

«Леша, милый, прощай!

Только я тебя и видела, сокола моего ясного, только и полюбовалась одну всего секундочку на твои карие глаза! Разлучила нас злая судьба, не суждено нам больше встретиться! Видно, не понравилось злым людям, позавидовали они нашей жаркой любви!..»

На четырех страницах убористым почерком Ани было написано письмо и все таким странным, былинным, что ли, слогом. Никогда прежде Алексей не только не слыхивал от нее подобных слов, но даже не подозревал, что она знает их. И нигде ни намека, почему они так внезапно уехали и что же будет дальше. Только в конце короткая приписка, что бабушке Наталье Сергеевне жить здесь никак нельзя, климат противопоказан.

Этот климат совсем сбил с толку Алексея, ему показались странными слова о климате сейчас, когда идет такая страшная война. Что-то было неладно в словах Ани, которыми она заполнила все четыре страницы. Он закрыл письмо с чувством пустоты в душе. Машинально раскрыл треугольник от матери, стал читать.

Анна Петровна сообщала, что в хуторе все по-старому, только Федя и Комптон уехали на фронт. Федя оставил Алексею хороший армейский ремень, а Комптон посоветовал Алеше обязательно учиться в будущем: И еще они подарили ей три килограмма пшеничной муки; мать посылала ему со Степаном полдюжины белых «бурсаков» — булочек.

Между тем изба наполнилась женщинами, которые тоже возвратились с работы. Пошли обычные вздохи, охи, жалобы, невеселые шутки. На столе появились ложки и миски, кто-то уже возился с чугуном возле печи. Алексей смотрел на все это взглядом постороннего, все еще не в силах понять и принять то, что случилось: Аню он не увидит больше никогда! То есть, теоретически, они могут встретиться, Аня тоже писала об этом: дескать, потом, если судьба будет милостива к нам…

Но судьба представлялась Алексею злой старухой с парализованными ногами, которая, лежа на перинах, недобрыми глазами следит за ним и во всем поступает ему назло. Надеяться на нее он не хотел. Единственный пригодный способ обращения с такой судьбой, как ему казалось, состоял в том, что Аня не должна была соглашаться уехать отсюда. И тогда, Алексей не сомневался в этом, Дмитрий Дмитриевич поддержал бы Аню, вдвоем они выстояли бы… Но теперь было ясно, что Аня не захотела воевать с Натальей Сергеевной. Да и в районе она обрадовалась, что получила в больнице справку! А он-то надеялся, что они поедут на окопы вдвоем…

Алексей не притронулся к ужину, что, впрочем, никого не удивило: человек получил из дому гостинцы. Только Тамара, успевшая перекинуться со Степаном несколькими словами, сочувственно поглядела на него, но расспрашивать не стала. После ужина она исчезла. Остальные женщины кто улегся спать, кто опять принялся играть «в дурака». Хозяйка, как обычно, сидела у печи, вязала носки.

Авдотьич, взяв безмен, принимал от Степана продукты, а Николай Иванович присутствовал при этом в качестве свидетеля. Собственными руками Николай Иванович подержал и мешок с мукой, и куль с пшеном, и бутылку с растительным маслом. Сверх этих обычных продуктов Степан привез баранью ногу, и Павлов, который назавтра собирался уезжать, испытывал беспокойство: как бы не остаться без баранины.

Алексей лежал на соломе, укрывшись своим пальто, и чувствовал себя несчастным, каким давно уже не был, пожалуй, с тех пор, как потерял лошадей. Но он крепился, потому что знал: по таким пустякам, как неудавшаяся любовь, мужчины не плачут…

17

Еще был фронт под Сталинградом, там метались в окружении фашистские войска. Еще жило опасение среди людей: не прорвались бы! Но постепенно становилось ясно, что фашистам в Сталинграде скоро придет конец. Работы на строительстве противотанкового рва хотя и продолжались, однако потеряли былой ритм, катились больше по инерции. Часть рабочих отправили на заготовку дров, но Алексей по-прежнему копал землю.

Оттого что не было спешки, работать стало легче, а в воскресенье даже разрешили всем отдыхать. Провалявшись до полудня, Алексей бесцельно слонялся по дому. От нечего делать ему захотелось погадать себе на картах, — было даже любопытно, что из этого получится. Но растрепанная, разбухшая колода карт Авдотьича для этой цели не подходила никак. И тут он вспомнил, что два дня назад, возвращаясь с работы, он наткнулся на обочине дороги на старый, без обложки учебник истории для четвертого класса, валявшийся в снегу. Алексей прихватил его с собой: все ж чтение… В учебнике было несколько листов плотной бумаги с красными и синими стрелами. Оборотная сторона этих листов была чистой, и Алексей решил превратить исторические карты в игральные.

Недолго думая, он разрезал бумагу на равные прямоугольники, нашел у хозяйки огрызки цветных карандашей и принялся рисовать. Художником он был неважным: лица валетов оказались перекошенными, бубновый король страдал косоглазием, у дамы пик был явный флюс. Но одежда вышла как на настоящих картах. Закончив работу, Алексей испытывал настоящую гордость.

Припоминая, как гадала Евдокия Сомова, он принялся раскладывать карты в такой же последовательности. Карты легли на столе в странном сочетании, они будто рассказывали, что произошло с Алексеем в последнее время. Вот пожалуйста, рядом с бубновой дамой (это, конечно же, была Дня) легла пиковая девятка — больная постель. Все как в жизни!.. А вот тут, возле трефового короля — пиковый валет, что означает пустые хлопоты. Опять же верно! А ну-ка раскинем остаток колоды: что было, что будет, на чем сердце успокоится?..