Еще секунд тридцать, наверное, вы сидели молча в полутьме, не зная, что сказать или сделать. Ты преодолел замешательство первым и вышел из «ровера». Тогда Сельваджа последовала за тобой, и вместе вы направились к дискотеке в пугающем, несколько приземистом здании квадратной формы, из недр которого вырывалась отвратительная музыка в стиле техно.

То, что тебя всегда удивляло в Сельвадже, так это ее непостоянность, нерегулируемые градации, как у изменчивого прилива, омывающего богатый красками город, постепенно впитывающего их или, лучше сказать, сливающегося с ними. Где-то в глубине ее души было место, где она хранила свои образы, где были спрятаны сотни граней ее характера, как венецианские маски. Казалось, она каждый день поутру, только проснувшись, выбирала, какую маску надеть сразу, а какие потом, в течение дня, смотря по вдохновению, источник которого оставался для тебя тайной. Это было реально: она меняла обличья с той же легкостью, с какой меняла платья.

Она надевала юбку, и тут же ее манеры становились воплощением женственности, что удивляло тебя так же, как и способность смягчать грубость, которая по-прежнему оставалась неотъемлемой частью ее характера. Или же надевала брюки – и становилась более агрессивной, иногда деспотичной. Или же выставляла напоказ ожерелье, и какая-то звериная хитрость, что-то кошачье высвобождалось из глубин ее души, еще больше повергая тебя в изумление. Это было все равно что общаться с тысячеликим оборотнем. А когда ты думал, что распознал один из этой тысячи образов, и уже представлял себе, как с ним обходиться, тут же на свет появлялась тысячепервая Сельваджа, совершенно незнакомая, и ставила тебя в тупик, выводила из себя, заставляя быть постоянно наготове к новым неожиданностям, пока ты снова не льстил себя надеждой разгадать тайну ее метаморфозы.

Если бы ты попытался сделать с собой что-то подобное, наружу вылез бы неуклюжий Джованни, у которого от нынешнего Джованни ничего не осталось бы, один гротеск. А ей удавалось восстанавливать свое эго изо дня в день и представлять каждое новое свое открытие как правдивый образ. И все это без каких-либо усилий, затруднений и показухи. Это была одна и тысяча Сельваджей одновременно. Да, она была такой. И, что удивительнее всего, тысячу женских образов, ролей, из которых она состояла, она проживала – так, по крайней мере, тебе казалось, – все и каждую.

В тот вечер, еще не имея представления о многообразии ее облика, ты только подумал с изумлением, что она была Сельваджа не только по имени[4], потому что с полуночи, когда вы вошли в «Prince», и до трех утра она танцевала, не остановившись ни на секунду. Ты сидел за стойкой, спиной к бармену, занятому своими коктейлями, и наблюдал за ней. Иногда она танцевала одна, иногда с парнями в кругу. В какой-то момент ты вдруг осознал, что ответственен за нее, она все-таки была чем-то вроде чужестранки здесь, а по-твоему, просто неопытной. Но парни по необъяснимой причине уходили. Видимо, она отшивала их по своей прихоти и без всяких протестов с их стороны, желая танцевать в одиночестве, не обращая внимания, как ты думал, ни на что.

Сказать по правде, первый раз, когда ты увидел ее танцующей с каким-то парнем, ты испытал инстинктивное чувство ревности. А когда парень поцеловал ее в щеку, тебя как ошпарило, окатило такой удушливой волной, что ты вскочил с места, но тут же сел обратно. «Успокойся, что с тобой», – говорил ты сам себе, призвав на помощь всю самоиронию, на какую только был способен.

Сельваджа, это стоило признать, сводила тебя с ума.

Но ведь это было неестественно, нелепо ревновать ее: она не была твоей невестой или девушкой, которая уже давно нравилась бы тебе, она не была женщиной, которую бы ты любил, она была никем для тебя. Она просто была твоей сестрой. Может быть, именно этот языковой нюанс, это местоимение «твоя» повергало тебя в мрачное, гнетущее и жалкое царство бессильной ревности? В этот момент тебе не оставалось ничего другого, как утопить последние сомнения во втором стакане двойного виски «Jameson».

Потом она дважды помахала тебе рукой, зовя присоединиться. Тебе чертовски не хотелось идти туда, но ты спустился на площадку, только чтобы избежать осложнений. Вот так и случилось, что ты был вынужден танцевать с ней, но сдержанно, даже немного лениво.

Неожиданно Сельваджа схватила тебя за руки и привлекла к себе, заставив настолько приблизиться, что ты почти касался ее. От этой новой близости ты чуть было не лишился чувств, а может, это тебе только показалось. Как бы там ни было, по причине ли сумасшедшей музыки или под воздействием двойного Jameson, но ты поймал себя на мысли, что, черт побери, если бы она не была твоей двойняшкой, ты бы затащил ее в машину, и только Богу известно, чем бы это могло кончиться. Тебе стало стыдно за самого себя. Разгоряченный до предела, ты ушел с площадки, снедаемый угрызениями совести, от которых внутри у тебя все сжималось и переворачивалось. У тебя было безумное желание схватить свою голову, вынуть из нее мозг и посмотреть, какое же дефектное колесико привело к аварии всего механизма.

Вы вернулись домой в четыре часа утра. В конце концов ты потерпел поражение по всем фронтам, даже в вопросе времени! Она с трудом забралась в машину, в стельку пьяная, а у тебя раскалывалась голова и раздваивалось в глазах. Все двадцать пять километров пути ты вел машину со скоростью шестьдесят километров в час, куря «Camel light» одну за другой, чтобы снять напряжение. Между прочим, ты принадлежал к тому типу людей, которые курят только в том случае, если нервничают, значит, ситуация, в которой ты оказался, была действительно стрессовой.

На пятнадцатом километре ты вынужден был остановиться на заправочной станции, потому что ее тошнило, и тебе пришлось помочь ей по мере сил. Когда вы вернулись в машину, она не дала тебе сразу завести двигатель и, откинувшись на спинку кресла, сказала:

– Мне холодно.

Она дрожала как осиновый лист. Тогда ты поискал что-нибудь, что могло бы ее согреть, но ничего не нашел.

– Я включу печку, – сказал ты.

Это было еще одной нелепостью. Включать отопление в самом разгаре июня!

– Нет, мне сейчас холодно, – прошептала она. – Мне холодно сейчас.

– Иди сюда, глупая, – сказал ты, отводя ее руку.

Сельваджа буквально упала в твои объятия, и это было единственное мгновение за весь день, когда ты почувствовал лишь искреннюю братскую нежность к ней. Тебе казалось, что, обнимая, ты защищаешь ее от опасности. В тот момент ты почувствовал вашу близость сильнее, чем за все время, проведенное с ней. Ты согрел ее, энергично растирая спину. Она не сопротивлялась, а держалась за твои бедра. Неподвижная, едва ощутимая тяжесть на твоей груди. Она дышала тебе в шею, и через некоторое время ты заметил, что к дыханию примешался еще один легкий звук. Звук умиротворения. Она спала.

Тогда ты удобнее устроил сестру в кресле и рассматривал ее некоторое время с высоты твоего нового положения, пока она не могла наблюдать за тобой.

Тебя разбудили солнечные лучи. Ты все еще был одет, и было ясно, что спал ты совсем недолго. Странно, но первая мысль, которая пришла тебе в голову, была не о горячем душе и не о том, чтобы поспать еще, а о ней, дома ли она – после того как ты сам уложил ее в постель накануне, пронеся на руках до самой комнаты для гостей. Это воспоминание теперь наполняло тебя какой-то инертной неопределенностью. Состояние, близкое к потере восприятия, в котором сохранились только намеки на противоречивые и едва ощутимые чувства, напоминавшие неясное беспокойство и легкую эйфорию, тревогу и покой. По-прежнему болела голова, но ты решил, что это ерунда по сравнению с тем, что должна будет чувствовать Сельваджа, когда проснется.

Ты вышел из своей комнаты покачиваясь и осмотрел дом. Он был пуст. Заглянув в спальню отца, ты увидел заправленную кровать. Значит, Сельваджа была права, родители ночевали или на квартире у мамы, или в гостинице. И это, вероятно, должно было означать начало их воссоединения, нет?