Мне велели ждать под деревом у оранжевого деревянного стола со скамьей. После тряской дороги все еще мутило. Я волновалась. Узнаю ли я маму? Я дрожала, жалея, что не захватила свитер. Что она подумает обо мне, в лифчике и на каблуках?

За решеткой, отделяющей двор для свиданий, толкались женщины – преступницы с масками вместо лиц. Выкрикивали непристойные шутки. Одна свистнула мне и высунула язык между пальцев. Другие загоготали и все никак не унимались. Вороны!

Во двор приводили матерей в джинсах, футболках, серых свитерах и спортивных костюмах. Я увидела мать. Она дожидалась своей очереди в простом джинсовом платье с пуговицами на груди. На ней этот синий цвет был красив, как песня. Какой-то горе-парикмахер неловко обкорнал по шею белые волосы, но голубые глаза оставались чистыми, как высокая нота на скрипке. Я еще никогда не видела ее такой красивой. Я встала и ждала, трепеща от волнения. Колени подгибались. Она подошла и прижала меня к себе.

Ее прикосновение, ее руки после долгих месяцев!.. Я спрятала лицо у нее на груди, а она целовала меня и вдыхала аромат волос. Теперь она пахла не фиалками, а стиральным порошком. Взяла мое лицо в ладони и все целовала и целовала, вытирая мне слезы сильными большими пальцами.

Я жадно пила ее глазами: лицо, голос, квадратные передние зубы и немного развернутые вторые, ямочка на левой щеке, полуулыбка, чудесные голубые глаза со светлыми крапинками, точно новые галактики, упругие очертания лица. Совсем не похоже, что она сидит в тюрьме – скорее, что минуту назад вышла из магазина в Венис-Бич с книгой под мышкой и направляется в прибрежное кафе.

Она потянула меня на скамью за стол и прошептала:

– Не плачь, мы не плачем. Мы викинги, помнишь?

Я кивнула, а слезы сами капали на оранжевую виниловую поверхность, где кто-то нацарапал: «Лоис с Восемнадцатой улицы – коза».

Женщина на цементном дворе за ограждением свистнула и что-то крикнула. Мама подняла голову и посмотрела на нее в упор, точно ударила. Женщина запнулась на полуслове и поспешно отвернулась, как будто это не она сказала.

– Какая ты красивая! – Я касалась ее волос, воротника, щеки – совсем не мягкой, как в моем сне.

– Тюрьма мне подходит. Здесь не лицемерят. Или ты убьешь, или тебя, и все это понимают.

– Я так по тебе скучала!

Она обняла меня за плечи, коснулась моего лба и поцеловала в висок.

– Меня так просто не запрешь, я выйду, найду способ. Обещаю! Однажды ты выглянешь в окошко – а там я.

Я смотрела на ее решительное лицо, выступающие скулы, уверенные глаза.

– Ты не сердишься?

Она отстранила меня, чтобы лучше рассмотреть, положила руки мне на плечи.

– На что?

Что я плохо врала… Я не посмела сказать это вслух.

Она снова меня обняла. Хотелось навечно остаться в этих руках. Ограбить банк и сесть в тюрьму, чтобы быть вместе. Свернуться калачиком у нее на коленях, раствориться в ее теле, стать ее ресницей, сосудиком на бедре, родинкой на шее.

– Здесь ужасно? Они тебя обижают?

– Я их обижаю больше.

Я поняла, что она улыбается, хотя видела только джинсовую материю и руку, все еще хранящую следы загара. Немного повернула голову, чтобы посмотреть ей в лицо. Да, знакомая полуулыбка, уголок рта изогнут маленькой запятой. Коснулась ее губ. Она поцеловала мне пальцы.

– Сначала посадили за бумажки. Я сказала, что лучше мыть туалеты, чем печатать их бюрократическую блевотину. Им все равно. Теперь я в группе по уборке территории. Подметаю, пропалываю. Конечно, только внутри. Меня считают неопасной. Представляешь? Я не намерена давать уроки их неграмотным, учить писать или как-то иначе поддерживать систему. Служить им я не буду! – Она уткнулась носом в мои волосы. – Ты пахнешь хлебом. И еще клевером и мускатным орехом. Хочу хорошенько запомнить тебя в этом прискорбно оптимистичном розовом платье и лакированных туфельках, как у подружки невесты или девчонки на выпускном вечере. Без сомнений, идея твоей приемной матери. Розовый… Верх банальности!

Я рассказала ей про Старр, дядю Рэя, детей, кроссовые мотоциклы, паркинсонию и железное дерево, цвет валунов в русле реки, гору и ястребов. И про вирус греха. Было так радостно слышать ее смех.

– Пришли мне рисунки! Ты всегда рисовала лучше, чем писала. Наверное, только этим объясняется твое молчание все эти месяцы.

Я и не знала, что можно писать…

– Ты же мне не писала.

– Ты не получала моих писем? – Улыбка исчезла, лицо осунулось, превратилось в маску, как у женщин за забором. – Скажи свой адрес, стану писать напрямую, а не через соцслужбу. Моя ошибка. Ничего, впредь будем умнее! – В глазах вновь засверкал огонь. – Мы их перехитрим, ma petite[4].

Я не знала адрес, и тогда она продиктовала свой, заставила повторить несколько раз. Сознание взбунтовалось против такого адреса мамы: Ингрид Магнуссен, заключенная В99235, калифорнийское казенное учреждение для женщин, Корона-Фронтера.

– Где бы ты ни была, пиши хотя бы раз в неделю! Или присылай рисунки. Видит бог, визуальная стимуляция здесь оставляет желать лучшего. Особенно интересно посмотреть на эту бывшую танцовщицу-топлесс и дядюшку Эрни, нашего неуклюжего плотника[5].

Я была задета. Дядя Рэй помог мне в трудную минуту. И ведь она его совсем не знает!

– Его зовут Рэй. Он хороший.

– Вот как… Держись от него подальше, особенно если он такой хороший.

Но она была здесь, а я там. У меня появился друг, и она не могла его отнять.

– Я все время о тебе думаю, – продолжала мама. – Особенно по ночам. Когда все спят и в тюрьме тихо, представляю, что вижу тебя, устанавливаю связь. Ты слышишь, как я тебя зову, чувствуешь мое присутствие?

Она потеребила между пальцев прядь моих волос, вытянула ее вдоль руки посмотреть длину. Доходило до локтя.

Я на самом деле чувствовала, это правда. Слышала, как она меня звала: «Астрид! Ты спишь?»

– Да, поздно ночью. Ты совсем не спишь!

Она поцеловала меня в пробор.

– Ты тоже. А теперь расскажи-ка побольше о себе, я хочу знать все!

Неожиданно… Прежде она никогда мною не интересовалась. Долгие одинаковые дни вернули ее мне, напомнили, что где-то там у нее есть дочь. Солнце поднималось выше, и туман в воздухе горел, точно бумажный фонарик.

В следующее воскресенье я проспала из-за сладкого сна про маму. Мы шли по кипарисовой аллее в Арле между могил и полевых цветов. Она сбежала из тюрьмы – косила газон перед зданием и незаметно вышла за территорию. Арль состоял из густых теней и медового солнца, римских развалин и нашей маленькой пенсии. Если бы я не стремилась продлить этот сон, не жаждала подсолнухов Арля, то встала бы, когда мальчишки сбежали к реке.

А теперь приходилось сидеть на переднем сиденье «Торино». Сзади постанывала Кароли. Прошлой ночью они с друзьями ширялись, и у нее раскалывалась голова. Старр тоже застукала ее в постели. По радио крутили Эмми Грант, Старр подпевала. Ее волосы были собраны в лохматую ракушку, как у Брижит Бардо, в ушах болтались длинные сережки. Судя по виду, собиралась она в бар, а не в храм Ассамблеи Христовой Истины.

– Вот дерьмо, – прошептала мне на ухо приемная сестра, когда мы вслед за матерью входили в церковь. – Полжизни за метаквалон!

Храм располагался в бетонном здании с линолеумом на полу и высокими матовыми стеклами вместо витражей. В центре возвышался современный крест рыжего дерева, и какая-то женщина с пышной прической играла на органе. Мы уселись на складные белые стулья: слева Кароли, с темным от головной боли и дурного настроения лицом, у прохода – подпрыгивающая от возбуждения Старр. Из-под короткой юбки был виден плотный верх колготок.

Орган зазвучал громче, и к кафедре вышел мужчина в темном костюме и начищенных черных туфлях, как у бизнесмена. Я ожидала чего-то вроде академической мантии. Короткие на косой пробор каштановые волосы масляно блестели под цветными лампочками. Старр выпрямилась, надеясь, что ее заметят.